Посадка на рейс Вроцлав – Ираклион совершается через выход С.
Работница аэропорта имени астронома Коперника одарила Иванова дежурным взглядом, посмотрела в паспорт и снова – на обладателя паспорта. Будто играла в игру «найди десять отличий». Равнодушие сменилось удивлением, немым вопросом: что, черт подери, с вами произошло? Иванов стойко выдержал взгляд, приподнял брови, как бы говоря: ну да, я скинул десяток-другой кило вместе с большей частью шевелюры и похож на собственное фото семилетней давности так же, как труп в могиле похож на снимок с надгробия. Вы меня раскусили, но давайте не будем заострять внимание, позади топчутся отпускники, желающие поскорее искупаться в море.
Работница аэропорта опомнилась и вернула Иванову загранку и билет.
– Хорошего полета, – смущенно сказала она.
Смущение, смятение, оторопь. Иванов ненавидел все это. Словно люди – те немногие, от которых он социальной изоляцией не смог скрыть секрет, – на миг становились зеркалами, отражающими чужую болезнь. Им было неудобно, хотелось уйти – ему тоже. Дискомфорт – как сидеть в самолете между двумя вертлявыми поляками. Жующие рты, крошево крекеров. Углы рук, завладевшие подлокотниками, укорененность, основательность, тупая уверенность, что они, рты и локти, тут надолго. Махина разогналась и воспарила. В иллюминаторе припадочно подрагивало серое крыло. Как обычно в небе, Иванова принялись одолевать мысли о катастрофе. Это было бы забавно, черный юмор Вселенной. Но, глянув в проход, поверх соседской лысины, Иванов отмел картинки массовой гибели. Красивая женщина укачивала младенца. Бабушка показывала внуку облако, похожее на кафедральный собор. Девочка смотрела влюбленно на своего лопоухого принца.
«Пусть себе будут», – разрешил Иванов.
«Эпл вотч» переключился на греческое время. Час вперед. Чуть ближе к смерти.
Иванов не брал с собой чемодан и налегке, с нетяжелым рюкзаком, вышел под палящее солнце. У аэропорта имени писателя Казандзакиса галдели туристы и важными животастыми птицами курсировали автохтоны. Иванов надел темные очки и направился к черному микроавтобусу, о котором говорил сотрудник агентства. Закружилась голова, подурнело резко – он называл приступы затмениями. Иванов протянул руку, ища опору, но борт автобуса был далеко. Он сел на корточки, покачиваясь болванчиком, и издал звук, с которым покойный Боцман, любимец бывшей жены, откашливал шерсть. В грудной клетке расцвел и завял огненный цветок.
– Вам плохо?
Симпатичная азиатка смотрела на Иванова обеспокоенно и протягивала бутылку с минералкой.
Он покачал головой, выпрямился, прислушался к организму и решил, что доживет до отеля.
– Перегрелись? – спросила азиатка.
– Я умираю, – ответил Иванов и сел в автобус.
Справа раскинулось Критское море: все оттенки синего, белая окантовка у скал. Ехали по серпантину, опасно кренясь к пропасти. Кириллица на вывесках складывалась в загадочные слова-заклинания, лишенные для чужака смысла. Иванов долго подыскивал пункт назначения, колебался между Испанией и Италией, местами, где был счастлив; отмел оба варианта и подумывал о Черном море, о Сочи, которое никак не ассоциировалось с развалившимся браком. В конце концов выбрал Крит, только потому, что ни разу не был в Греции: терра инкогнита, связь с прошлым, ограничивающаяся зачитанным в юности томиком о богах и героях Олимпа. По той же причине он впервые заплатил за «ол инклюзив».
В 18:00 автобус высадил Иванова у отеля и увез поляков, чтобы рассеять по побережью. Здесь не было ни города, ни деревни, лишь беспорядочное ассорти гостиниц и съемных вилл. Глинобитные домики-номера поднимались каскадом над стекляшкой административного здания. Иванов зарегистрировался, получил ключ и вышел к бассейну. Он привычно покашливал и сглатывал слизь. Но затмений не было. Пока.
