Меня зовут Александр Григорьевич Наумов или можно просто Саша. Мне осенью исполнилось сорок. История, которую я хочу рассказать, неожиданна, полна грусти и может показаться фантастической. Хотя всё это случилось со мною в Москве, в две тысячи седьмом году
1.
Сперва хочу отметить и напомнить любопытное наблюдение из жизни природы.
Снег в Москве выпал двадцать четвёртого декабря две тысячи шестого года, и в ночь на первое января две тысячи седьмого проливной дождь слизал с поверхности земли белое напыление. Этакая новогодняя экспозиция на недельку. Развернулась и захлопнулась. И осталось серое небо, раскисшая грязь под ногами, холодный ветер и промозглая сырость, напитанная непрекращающимися дождями. Любопытнейший символ явила природа.
И как же в этом безвременье не возмечтать, например, о далёких тёплых краях, где ласковое море и бесконечные прибрежные пески! Вот такая реакция на предъявленный символ. Как же хорошо брести по тёплым зыбучим пескам босиком вдоль моря, уходя всё дальше и дальше от слякотной московской зимы. А позади остаются невнятные для времени следы, будто кто-то идёт за тобой и догнать уже не может. На минутку можно остановиться, оглянуться. Ещё видны очень дальние следы. Они полны московской размазанной жижи. Но следы, те, что поближе, уже наполняет набегающая волна. Ну а след, оставленный перед тем, как остановился – этот след сух и полон песочной теплоты.
– Значит, я уже ушёл?
Потом я вижу, как другая волна слизывает и московскую жижу, и всё остальное, включая и последний сухой, солнцем обогретый след. Позади уже ничего. Впереди ещё ничего. Небрежным росчерком белых чернил скользит по выполосканному небу одинокая чайка. Это последнее, что может ещё предъявить останавливающееся время. Но и оно уже бессильно что-либо длить. Зачем? И тогда всё останавливается: солнце в своём раздражённом накале перестаёт видеть само себя; прожжённое белыми дырами небо падает брошенной тряпкой в море; море, накрытое этой тряпкой, стеклянно блестит; и я – убежавший из дурацкой Москвы, потерявший все свои следы, продолжаю стоять здесь. Это, я чувствую, может продолжаться бесконечно долго.
«На что это похоже? – думаю я, – На смерть? Или на вечность?»
И то и другое равносильно, возможно, своей невместимостью в моей черепной коробке. И я снова опрокидываюсь в сопливую, простуженную январём Москву. И тогда остановившийся росчерк белых чернил снова начинает скользить чайкой в небе над сливочными барашками сонного моря. Это судьба – принудительно быть всегда ничем или чем-то, вроде мечты между дождями и солнцем, между холодными снегами и нестерпимо раскалёнными песками, между потерянным прошлым и никогда не наступающим будущим – быть всегда «ничем» и поэтому уметь только вздыхать, молиться и чёрт знает о чём думать! И где-то в этих бесконечно назойливых оппозициях появляется место Злодею.
Итак, на сцене появляется злодей.
Злодей крадётся и, осмотревшись, убеждается, что его никто не видит. Глупый злодей! Или, всё же, это правила игры, и злодей просто хорошо их знает? Так вот, злодей, оглядевшись, бросает в песок иголочку. Маленькую иголочку. Потом он бросает ещё одну и ещё одну. Злодей бегает по песку и разбрасывает то тут, то там свои иголочки. Это можно назвать «злодейским танцем». Сколько злодей бросил в песок иголочек, это неизвестно. Но когда он уходит, то на первый взгляд ничего не изменилось. Всё тот же тёплый песок, всё то же море и высокое небо, и даже ветерок своим дыханием изгладил следы злодея. Кто был этот злодей, это неважно. Важно, что в песке кроме тепла, кроме многочисленных и разнообразных песчинок, появились иголки.
А ведь среди песочного пространства можно, например, просто гулять с красивой женщиной. Или можно всё с той же красивой женщиной, искупавшись и упав в горячий песок, зарыться в нём и там, в его тёплых песочных глубинах, рыть ходы и смеяться, когда ваши руки найдут друг друга. Или можно ещё с некоторыми своими друзьями играть в мяч, или взять и высоко, как можно выше подпрыгнув, закричать: «А-А-А-А!»
