Щека Владимира ощущала шероховатую колючую поверхность. Он не мог определить, что это… Его глаза стали медленно открываться, муть в них постепенно проходила и… взгляд уткнулся в темный потолок над головой. Доски потолка, почему-то не покрытого известкой или какой-то краской, были темны, как бы закопчены. Владимир стал мучительно вспоминать – где он, что с ним?
Он шел из спортзала к машине, которую припарковал у банка напротив, через дорогу. Как обычно, поставить машину было негде – какие-то уроды заставили все парковочные места своими грязными авто, заляпанными смесью песка и снега, и ему нашлось место только на вершине сугроба, образованного той же смесью песка, грязи и снега. Он с мстительной радостью загнал туда свою «Ниву», в который раз с удовольствием констатируя, что в нашей жизни вездеход не роскошь…
Занятия прошли как обычно. Он начал с тренажера, прокачав грудные мышцы, перешел на отжимание штанги, потом на другой снаряд, третий… и через два часа, выпив поллитровую бутылочку противной негазированной воды (в который раз он обругал себя, что забыл купить в магазинчике литровую бутылку газировки – тут, в буфете спортзала, все было в два раза дороже), вышел на улицу.
Владимир стал ходить в спортзал после того, как почувствовал, что стал сильно набирать вес. Ему только что исполнилось пятьдесят лет… грустная дата. Как пел один бард[1] в песне про тридцать лет: «А потом начинаешь спускаться, каждый шаг осторожненько взвеся: пятьдесят – это так же, как в двадцать, ну а в семьдесят – так же, как в десять…»
Так что Владимиру, судя по этим словам, было сейчас двадцать лет.
Он был атлетического сложения – сказалась спортивная молодость: занятия рукопашным боем, дзюдо, штангой. Отец в юности увлек его упражнениями с гирями. Увы, самостоятельные занятия тяжелой атлетикой плохо сказались на его фигуре. Никто не подсказал ему, что, когда поднимаешь железо, необходимо стягивать живот ремнем, чтобы не растянуть брюшные мышцы, так что живот с годами покрылся слоем благоприобретенного жира – пиво, вкусные копчености, – и это его сильно раздражало.
Отвратительно. И силы хватало, и реакция у него была молниеносная, как у двадцатилетнего, но зеркало, это мерзкое изобретение цивилизации, демонстрировало ему седого бородатого мужика, слегка смахивающего на Николая II, только у того седины не было… А может, была? Может, и была, но уж точно не такая. Император не прошел через лихие девяностые, не был под следствием по навету, не выживал, вытаскивая свою семью из нищеты. Владимир не любил вспоминать об этом времени, тогда ему пришлось испытать все – от состоятельной жизни до полной нищеты. При мысли об этом у него щемило сердце. Теперь дети были взрослые, более-менее устроенные, жена не работала – содержала хозяйство, их небольшой загородный домик, а у него самого был небольшой стабильный доход от мелкого бизнеса.
Володя опять пошевелил головой, насколько позволила шея, глаза окончательно сфокусировались, он осмотрел помещение. Большая комната была темна, и лишь отблески огня метались по бревенчатым стенам, выскакивая лучами из щелей и дырочек в печи. Печи? Какой, к черту, печи – наконец-то дошла до него абсурдность происходящего: откуда печь в городе? Как он оказался в этом сарае? Он попытался сесть, но руки и ноги не слушались. После небольшого усилия его накрыла волна тошноты, и он провалился во тьму…
Следующее пробуждение было уже полегче, глаза открылись сразу, а нос почувствовал запах какого-то варева. На его груди стояла глубокая, похоже, деревянная чашка, а к губам была приставлена такая же деревянная, наполненная чем-то вроде бульона, которая настойчиво пыталась пропихнуться через его сомкнутые челюсти.
