В брошенной людьми крепости Гремящего ущелья, за которую ещё совсем недавно шла ожесточенная война, теперь гулял и завывал зимний ветер, хлопал ставнями разбитых окон. С неба через прорехи облаков выглядывали звёзды и краешек луны. Их свет холодно отражался от наметённого в сугробы снега. Лишь маленькое оконце в нижней части одной из башен было освещено, и его свет казался затерянным и одиноким в этом безрадостном месте. Там в небольшой комнате, в которой раньше размещалась стража, на кровати спал мужчина средних лет, а рядом за столом что-то писал другой, примерно такого же возраста.
Он быстро выводил кистью слова, порой останавливаясь, чтобы собраться с мыслями и подобрать выражение получше.
«Никогда раньше я не видал, чтобы человек боролся с недугом или смертью с таким остервенением и такой яростью, как это делал мой друг. Нага, которому немало досталось после взрыва, пролежал в покое лишь несколько дней, после чего, скрипя зубами, начал вставать с кровати и бродить по комнате, опираясь на спинку стула. У него было сломано несколько рёбер и я отлично могу себе представить, какую боль испытывал он, садясь и поднимаясь, а потом вновь укладываясь на спину. Однако он как одержимый старался привести себя в более-менее приемлемое состояние.
Первое время Нага почти не разговаривал со мной. Когда он совершал свои прогулки по комнате, ему было не до разговоров. А в остальное время он лежал, глядя в потолок и о чём-то напряженно думал. Я же не пытался его разговорить. Полагаю, он сам всё расскажет, когда будет к этому готов.
Постоянное молчание вовсе не тяготило меня. Напротив, оно пришлось мне по душе. Я и раньше не отличался особенной разговорчивостью, а с тех пор, как начал вести записи о прожитых днях, необходимость делиться с другими людьми своими переживаниями у меня вовсе отпала. Бумага и чернила – это лучшие собеседники для побитого жизнью человека.
С самого начала восстания Белой звезды, когда в дикарском воодушевлении жители Нандуна разрушили свой собственный город, а меня затянул кровавый и неудержимый поток войны, у меня не было ни одной спокойной минуты, ни одного вечера, которые я мог бы провести так, как мне этого хотелось. Зато сейчас мы совсем одни в целой крепости, в тишине и покое. Ухаживать за одним-единственным пациентом мне не составляет большого труда, и я, наконец, могу почувствовать себя свободным.
Наверняка это всего лишь временная передышка. Но даже если и так, то тем более нам следует насладиться наступившим, наконец, умиротворением.
Всё это время мы почти не беседовали с Нагой, при этом нам обоим доставляло немалое удовольствие просто слушать длинными тёмными зимними вечерами, как завывает за окном ветер, как он постукивает во дворе сломанными дверьми в разрушенных строениях, как трещит в очаге огонь.
К счастью, у нас имелось много провизии, пусть и однообразной, но вполне достаточной, чтобы не только не умереть с голода, но и довольно сносно питаться. Да и наши с Нагой потребности в еде небольшие и вкусы непритязательны.
Когда-то в Нандуне мы, бывало, сиживали с ним вдвоём по вечерам за бутылкой вина, глядя на бархатную темноту ночи, и, как и сейчас, не роняя лишних слов. К сожалению, в закромах крепости вина найти не удалось, и мы довольствовались чаем. Его я отыскал в одной из комнат, где, видно, квартировал кто-то из офицеров. Как я уже отмечал в своих более старых записях, мятежники Дондо не удосужились осмотреть все помещения, и очень много того, что могло бы им пригодиться в дальнейшем походе, они, на наше счастье, проглядели или поленились прихватить.
Я поделился этим открытием с Нагой, сказав ему между прочим, что многие комнаты, где жили защитники крепости, остались практически нетронутыми, и в них лежит куча разных вещей. Мой друг оживился, на лице его появился интерес, но тут же он сменился каким-то страдальческим выражением. Он попросил меня не проявлять излишнего любопытства и не копаться в этих пожитках, особенно если я найду вещи, которые могли бы принадлежать степнякам.
