Я девушку знал непростую,
Что выкрала душу мою,
Одолела меня вчистую
В неравном и быстром бою.
Со мною была только сила
Мужских неуклюжих рук,
А она улыбнулась мило,
Завладев моим сердцем вдруг.
Ее описать невозможно
Словами красивыми – нет,
Ее лишь почувствовать можно,
Как яркий солнечный свет.
Она как воды озерной прохлада
После жаркого длинного дня,
Как алое небо ночного заката,
Как тепло озорного огня.
Пылают карие глаза игриво,
В них искры, смех и радость,
Зеленые же смотрят молчаливо,
В них кроется печаль и слабость.
Она добра и ласкова душой,
Обидеть можно ненароком,
И я бываю сам не свой,
Когда с ней поступлю жестоко.
Я знаю, что за маской безразличия
Могучей необузданной грозы
Скрывается принцесса романтичная,
Что втайне плачет, не показав слезы.
Я знаю, что люблю ее печальной,
Задумчивой, веселой, злой,
Безумною и даже пьяной,
Я знаю, что люблю ее любой.
Посвящается той, которую любил.
Я пишу, потому что должен. Сейчас это мой единственный путь к спасению от самого себя. Мне кажется, я схожу с ума, и мой рассудок меркнет. Мое сердце разрывается, и я не могу даже выдавить из себя улыбку родной матери, которую встречаю с работы. На улице жара, впервые за долгое время, мама жалуется, что устала и ей тяжело идти. Я замедляю шаг, останавливаюсь, чтобы мы постояли, и она немного передохнула. Я безэмоциональным монотонным голосом говорю, что ей нужно больше ходить на беговой дорожке, которая стоит у нас дома, и тренироваться, чтобы не уставать так быстро, что это будет полезно для ее здоровья. Я люблю свою мать больше кого бы то ни было, больше всего, что существует на этом свете, и, как бы это ни звучало банально, глупо и по-детски, как в дешевых фильмах со слабыми диалогами, я бы не задумываясь отдал свою жизнь ради нее, если бы понадобилось. Она мне дороже самого себя. Она видит, что мне плохо, чувствует… Мы с ней в этом похожи, мы чувствуем тонко, живем чувствами, все наши слова и действия исходят изнутри. Но я не могу с ней говорить. Сердце болит, а мысли лишь об одном. Мама назвала ее имя и спросила, не из-за нее ли мне плохо, а я ответил грубо, отмахнувшись, что нет, и если человек о чем-то не говорит, значит, не хочет этого делать, и не нужно насильно выуживать из него информацию. Зачем я был с ней так груб? Почему? Не знаю, но я определенно не в себе.
Я пишу эти строки, которые постепенно сложатся в историю, лишь для того чтобы не погибнуть во тьме, которая меня поглотила, чтобы погасить, пусть не полностью, пусть даже самую малость, ту боль, что терзает мое сердце. Мою душу словно вырвали из тела, разорвали в клочья и вновь вернули на место, еще живую, но бьющуюся в нескончаемой предсмертной агонии. Я как будто нахожусь в другом мире в абсолютном одиночестве, брожу в бесконечном темном лесу меж деревьев, что достают до небес и закрывают их могучими кронами, и я не знаю, что там, за густой изумрудной листвой, ночь или день, есть ли солнце на небе, есть ли луна или звезды, или нет ничего. Я иду в вечном мраке среди тысяч стволов никуда и ни за чем, иногда останавливаясь и задумываясь о том, что, кажется, уже проходил то или иное дерево. Затем я пожимаю плечами и продолжаю свой путь, которому нет конца.
О чувствах говорят, о чувствах и во имя их слагают песни, пишут картины, ваяют скульптуры, вкладывая в них все то, что испытывают внутри себя, оставляют в них свою душу, в каждом движении кисти, в каждом изгибе некогда твердого бесформенного камня, создавая шедевры настолько глубокие, что миллионы людей, глядя на них, чувствуют то же самое, что и автор, его боль и силу любви, которой он был одержим, видят целую историю так, как будто сами прошли сквозь нее. Разве это не прекрасно? Разве не прекрасно, что нечто неосязаемое и, казалось бы, непередаваемое, может быть высечено из фрагмента горной породы или изображено на гибком холсте? Когда мы глядим на пустое полотно или необработанный камень, разве трогают они нас, разве видим мы в них что-то еще, кроме бездушных предметов, разве могут они вызвать у нас искреннюю слезу? Не видим, пока к ним не прикоснется рука, ведомая чистой любовью.
