Прохору Степановичу Потугина редкая удача подвалила. Сидел на вокзале. Всю ночь продремал. Утро уже началось. Люди, пассажиры транзитные, в буфет завтракать подались. Прохор вокруг гладких столиков потёрся. Случается, пирожок не доедят, оставят, или даже котлету – сем не завтрак? Но ничего не нашёл. Прохор Степанович снова сел в кресло. «Через полчаса ещё поищу», – подумал он с надеждой на удачу и закрыл глаза. А тут его по плечу хлоп-хлоп – женщина лет пятидесяти. Аккуратная такая, румяная.
– Дед, не впервой здесь ночуешь?
– А тебе что?
– Не груби. Заработать хочешь?
Денег у старика давно не было. Летом ещё можно жить, деловые люди шабашников набирают – по деревням коровники строить. Ничего, что деду шестьдесят девять лет, зато он мастер на все руки.
– Что делать-то?
– Да пустяки! Айда-ка со мной! Тут неподалёку.
Женщина привела Потугина к себе, но в дом не пустила.
– Твоя задача – перенести нужник. Новую яму выкопать, а старую засыпать. Приходилось?
Как не приходилось? Сам раньше в деревне жил. И дом свой был, и жена, и двое сыновей. Дети выросли, уехали. Жена померла, а потом Нинка-почтальонка окрутила, женила его на себе, дурня старого. Она баба в самом соку, въехала к нему в дом и сразу же хахаля завела. Вместе они Прохора и выгнали. Ненависть уже давно схлынула, осталась только тихая беспомощная обида.
Потугин хлюпнул носом.
– Эй, ты что? Не справишься?
– Справлюсь.
Провозился до вечера. На обед хозяйка его борщом домашним накормила. Давно не едал такого. Горячий, аж дымится, а поверх – кусочки сала плавают – объедение!
Потугин поглощал борщ так, как будто на всю жизнь наесться хотел. Напоследок хозяйка дала ему четвертак, «спасибо» в придачу сказала, и пошёл Потугин обратно на свой вокзал.
Когда привыкаешь, толпа уже не мешает, и шума не замечаешь, и света электрического. Спи себе, никому до тебя дела нет. Вот если бы ещё и менты не беспокоили! Но сержант Ширяев разбудил.
– Эй, Потугин! Давно тебя не видно было.
– Соскучился, что ли?
– Ага, – сержант был совсем молодым и очень нравился сам себе.
– В Питер к сыну ездил.
– А что ж вернулся?
– Сноха выгнала. Сказала: одного алкаша в доме хватает.
– Пьёт, что ли, сын?
– Не то, чтобы сильно…
– Значит, пьёт. Теперь тебя, Потугин, можно на вокзале прописать.
Сержант, довольный своим остроумием, прошёл дальше. Потугин размечтался о том, как его пропишут на вокзале и выдадут талоны. Вот тогда он купит бутылку водки по госцене, и так хорошо ему от этих мыслей стало, что он уснул сном праведника и не просыпался до самого утра.
Сытый ещё от вчерашнего борща, он мучительно хотел курить. Рядом вкусно дымил сигаретой пожилой мужик. Потугин с трудом отвёл глаза и сглотнул слюну – попросить закурить он не мог, гордость не позволяла. Подождал, пока гражданин докурит, выбросит окурок и уйдёт, а потом залез в урну и достал чинарик. Разменивать заработанные деньги было жаль, но пришлось – ноги разболелись, суставы к перемене погоды скрутило. «Кончается бабье лето, скоро холода начнутся», – подумал с тоской.
Аптекарша Сара ему мазь дала вонючую, хорошо помогает. Сказала, что эта мазь сейчас дефицит, но ему, старому знакомому, четыре тюбика найдёт.
Потугин посидел в аптеке, снял свои разбитые сапоги, брючины задрал, мазью больные места натёр.
– Что ж ты к своему младшему жить не пойдёшь? – спросила Сара участливо.
– Пьёт он. – Потугину не хотелось быть откровенным, но пришлось – в благодарность. – Оба пьют.
– От тебя, стало быть, научились.
– Не учил я их этому. Я, может, хотел, чтобы они институты позаканчивали, в шишки выбились.
– А от чего твоя жена умерла?
– Рак у неё был.
Сара вздохнула, а Потугин вспомнил, как Маша, узнав о своей болезни, сказала: «Это ты виноват! Это от твоих побоев у меня рак!» Он заплакал, как и тогда, десять лет назад. Маша доброй была. Она его простила. Не захотела с собой в могилу обиду уносить.
