«Пожалуй, на коровьей шкуре было бы надежней!» – сердито подумала Марина, зябко поводя плечами: из-под двери немилосердно несло по ногам. И усмехнулась: на коровьей-то шкуре она еще пуще намерзлась бы.
Ведь шкуру следовало непременно снести к проруби в рождественскую вьюжную ночь и там, севши на нее, очертиться кругом, и глядеть в темную воду, и творить заклинания: «Ой вы, духи водяные, укромные, тайные и потайные, черные, рыжие, белые, карие! Возьмите меня, рабу божию Марину, на свои руки сильные и несите хоть по всему белу свету да покажите мне жениха моего нареченного!» Вскорости должна непременно заклубиться вода в проруби, и оттуда покажутся те самые… с рожками, черные да мохнатые. Покорные заклинанию, схватят они за четыре конца коровью шкуру и поднимутся ввысь. Уж тут она подрожала бы на свирепом ветру, ведь нечистая сила небось летит быстрее птицы, даром что называют ее «нелегкой»! Впрочем, и ей нелегко пришлось бы: ведь черти, разъяренные тем, что их заставили служить человеку, во что бы то ни стало тщились бы или скинуть ее со шкуры, или заставить хоть пальчик высунуть из охранного круга. Не зря сказано: «Дай черту палец – он всю руку отхватит!» И тогда все, поминай Марину как звали: уволокут ее в подводные и подземные глубины, в самое пекло…
Ой, нет! С зеркалом гадать не так страшно. Вот только сквозняки здесь… Баню топили с утра – теперь она почти выстыла. Хорошо было бы дома, в своей светелке, жарко натопленной! Но дядюшка еще задолго до Рождества велел выдрать всякого, кто осмелится гадать, запретил все, что исстари проделывали красные девицы, желая узнать свою судьбу. А уж он не знал удержу в наказании своих дворовых людей: девок насильственно бесчестил, а мужиков и баб порол нещадно, привязав прежде к кресту, нарочно для сей цели сделанному.
Жена его на сей жестокий блуд смотрела сквозь пальцы: как многие записные грешницы, с наступлением старости сама она обратилась к религии и была теперь украшена сединами и добродетелью, совершая свой туалет исключительно святой водою и ладаном. Да кабы только нравоучительствовала! В изобретательности наказаний для ослушной прислуги она превосходила и мужа, и даже самих работников адовых – разве кто из тех ставил дворовую девку голыми коленками на пол, утыканный гвоздями?
Неудивительно, что ни одна из Марининых сверстниц не осмелилась разделить с барышней ее ночное бдение, пусть и в баньке, притулившейся на окраине огромного сада, скрытой столетними неохватными деревьями и непролазными зарослями шиповника.
Герасим, самый опасный в доме человек после господ, любимый их слуга и отъявленный наушник, громогласно вторил барыне: мол, не задумается прийти ночью в девичью – выискать ослушниц. Девки боязливо отводили глаза: знали, что Герасим не только по-звериному жесток, но и столь же похотлив. Все ему сходило с рук!
Да, страху барин с барыней напустили на все поместье. Однако никакие запреты и угрозы не могли помешать любопытным девушкам, скажем, наесться на ночь соленой капустки до отвала, чтобы ночью мучила их жажда, а воды напиться подал бы им во сне суженый!
Только Марине такое гадание казалось ненастоящей забавой. Уж сколько раз его пробовала, а все попусту: сны растворялись в ночи, поутру она никак не могла их вспомнить. А ведь ей уже девятнадцать, пора узнать, какая ей приуготована участь. И даже ежели суждено остаться вековухой, то следует проведать об сем заранее, чтобы подумать о будущем. Терпение ее от жизни при жестокосердных опекунах истощилось, и, ежели не найдется мужчина, который возьмет на себя заботу о ней, Марина возьмет свою судьбу в свои руки. В конце концов, по завещанию родительскому, она столь богата, что даже самый зажиточный монастырь с радостью примет эти богатства – вместе с их обладательницей. Правда, сказано было в завещании, что Марина может войти во владение состоянием либо при замужестве, либо достигнув двадцатилетия. Один лишь год ей осталось терпеть в своем доме постылых опекунов, а пока и пикнуть не смей. Эх, сбежать бы куда на этот год… Хоть за тридевять земель!
