Оставляя за спиной кованые ворота школы Энгера Фирса, Алька чувствовала себя очень непривычно. Ощущение было сродни тому, как будто паришь высоко в небе, когда весна, солнце ласковое – и Алька даже знала, что зовется это ощущение счастьем.
Она была счастлива, да. Впервые за долгое время. Потому что проклятье двуликости исчезло, потому что рядом шел человек, который ради них двоих смог перевернуть вверх дном все мироустройство, потому что тревоги и печали остались позади.
Но – Алька и это прекрасно понимала – счастье было хрупким, словно тонкий хрустальный бокал на высокой ножке. Одно неверное движение – и полетит он вниз, на пол, и разлетится звенящими осколками. И оттого она вся замирала от страха и нервно облизывала губы. Не может быть человек совершенно счастлив. Не может это счастье длиться всегда. Оно скоротечно, мимолетно, изменчиво. Как долго продлится? Неизвестно. И внутри все сжималось от недоброго предчувствия.
Что это будет? Война с теми, кто жил за Пеленой? Новые враги? Или наоборот, старые? Алька понятия не имела. Но страх, противный, щекочущий игольчатыми когтями по позвоночнику, заставлял ее крепче стискивать руку Мариуса. Ей хотелось верить, что беда обойдет их стороной.
Было еще кое-что, о чем она почти забыла за прошедшие сутки, купаясь в собственном одуряющем счастье. И это кое-что заставляло чувствовать себя полной дрянью. Почему не спросила сразу? Слишком была занята собой, слишком много всего произошло. А между тем, предмет ее беспокойства был очень важен, так же, как Тиберик.
Они как раз дошли до короткой аллеи, Алька еще раз обернулась, бросила последний взгляд на кованые ворота школы. Потом посмотрела на Мариуса. Оказалось, он смотрел туда же и улыбался. В душе поднялась обжигающе-горячая волна, смесь восторга и благодарности. Все же Мариус был уникальным. Кто-нибудь другой наплевал бы на мальчика и оставил все, как есть. Что двигало Мариусом в то время, пока Алька в тюрьме ждала казни? Почему пошел проверить указанный адрес? Алька до сих пор так и не поняла. Оставалось только смириться с тем, что такой, как Мариус, будет каждый раз поворачиваться к ней какой-то новой своей гранью, и каждый раз она с трудом будет убеждаться в том, что это все тот же, ее, любимый.
Она подняла руку и легонько провела подушечками пальцев по старому белому шраму, пересекшему бровь. Ей хотелось стереть с Мариуса все метки прошлой пережитой боли, и, понятное дело, это желание не имело ничего общего ни со здравым смыслом, ни с ее возможностями. Мариус мягко перехватил ее руку, поднес к губам. На тонкой коже запястья расцвел поцелуй.
– С Тибом будет все хорошо, – сказал он, – Энгербудет за ним присматривать.
Алька кивнула, глядя ему в глаза. Каждый раз тонула в кофейной глубине, и в этом был весь Мариус. Горький кофе и капля вишневого ликера, старые книги, шоколад, дерево. Такой странный контраст, ощущение полной умиротворенности рядом с ним и ускользающее чувство опасности. И каждый раз она замирала, как будто остался последний шаг до края обрыва. Взлететь или упасть и разбиться, вот в чем вопрос.
– Мариус, – прошептала она, – я должна была спросить тебя гораздо раньше. Скажи, там, в башне Магистра… Ты видел моего брата?
Мариус продолжал улыбаться, но улыбка внезапно сделалась натянутой, искусственной.
– С ним все хорошо, Алечка. Он пострадал, но я из дома распорядился, чтоб его поместили в лекарскую палату. С ним все будет хорошо.
От сердца отлегло. Наверное, она не такая уж дрянь, если все хорошо.
Но Альку смутило окаменевшее выражение лица Мариуса, как будто сам он вовсе не был уверен в том, что говорил.
– Мне бы хотелось его навестить, – пробормотала Алька, – все же он мой брат.
