Город замер в страхе. На улицах и в переулках, и даже в домах воцарилась удивительная, непривычная, неестественная тишина. Даже машины редко проносились мимо окон, чаще стояли у обочин и во дворах, и часть их уже превратилась в лом со следами огня или чего-нибудь более экзотического на покореженном железе. Никто не протестовал: Бог с нею, с машиной, жизнь бы сохранить.
Но были и те, кто посматривал на улицу с насмешливой уверенностью в себе – новые хозяева жизни, те, кто по воле случая в нынешних обстоятельствах обрели силу. Среди них попадались люди самые разные, но все они наслаждались новой, прежде им незнакомой возможностью – держать в руках чужие жизни.
Правда, выйдя на улицу, притихали и они. Ведь на каждого сильного мог всегда найтись тот, кто намного сильнее…
У Эйва Шреддера с самого утра болела голова. Это явление распространенное, особенно если вечерком нагрузиться хорошей порцией спиртного, а потом часть ночи провести в кресле. Мужчина на неприятные ощущения в висках не обращал ни малейшего внимания, только заварил кофе покрепче и попытался впихнуть в себя остатки не доеденной вчера огромной пиццы. Аппетит отсутствовал напрочь, но Эйв привык обязательно завтракать, а от своих привычек обычно не отступал ни на шаг.
Голова, впрочем, от этого не прошла.
Рассеянно помассировав виски, он покосился на календарь, пришпиленный возле кухонного стола. Пятидневный отпуск подходил к своему завершению. Облегчения от отдыха он не испытывал, да и самого-то отдыха почти не заметил. Пять суток – что это такое, если с самого начала принимаешься глушить коньяк? Эйв еще раз взглянул на календарь, потом на мобильный телефон, где отображалась дата, и убедился, что себя нужно срочно приводить в порядок – на следующий день надо уже представляться начальству. Мобильник он давно привык использовать только как календарь и часы – сеть очень долго не работала, а теперь, когда постепенно начинала функционировать снова, отпугивали высокие цены на связь. И Организация пока еще не приняла решение, нужно ли ей оплачивать счета всех своих офицеров и боевиков, или же только части их, или это вовсе ни к чему.
Шреддер умылся холодной водой из-под крана – та попахивала ржавчиной, и на самом краю сознания кратко мелькнула мысль: «Пора менять фильтры». Мелькнула – и забылась. Он вгляделся в свою помятую физиономию, услужливо отображенную зеркалом, и подумал: «Плохо смотришься, Эйв». Пожалуй, отрицать это не имело смысла.
Он уже настолько привык к имени, которое сам придумал себе всего-то года четыре назад, что даже в мыслях называл себя только так. В действительности он родился в России, и в паспорте его стояло имя Алексей, а в придачу – самая что ни на есть русацкая фамилия. Мать родила его от некоего американца, с которым надеялась связать судьбу, но у нее ничего не получилось. В результате она так обозлилась на папашу своего единственного отпрыска, что отказывалась сообщать сыну даже фамилию родителя, только имя – Кейв.
И когда пошла вся эта катавасия с городскими беспорядками (беспорядки происходили, конечно, и за пределами города, но тогда Эйв, он же Леша, об этом не задумывался), в которых совершенно потеряли значение документы, Алексей назвался Эйвом, а фамилию подхватил первую попавшуюся, какая пришла ему в голову. И только потом узнал, что такое шреддер, но, поразмыслив, решил ничего не менять. Уже привык.
Он был еще сравнительно молод – двадцать три года – но уже прошел хорошую жизненную школу. Трудно найти себя в обстановке всеобщей анархии – а он сумел. Нельзя сказать, был ли он счастлив – те, кто воюет, никогда счастья не ведают, если они здоровы на голову, – просто Эйв чувствовал себя на своем месте и плыл по течению.
