Будильник, до упора набитый звоном, едва трыкнул и замолк навсегда, но меня уже содрало с моей узкой кушетной лежанки и резко поставило на ноги. Мой драндулет, который стоял прямо под моим окном двумя балконами ниже, гукнул охранной сигнализацией и тотчас же смолк – очевидно, сосед, торопясь на работу, как всегда, задел плечом зеркало заднего вида. Люблю старинные механические устройства и архаические однократные глаголы – с ними хоть как-то совладать можно. Что пришпилишь к словарной коллекции, а что и само заткнётся. Особенно это зацениваешь, когда близится нашествие твоего бледнолицего дружка, обещавшего заглянуть сюда аккурат между ночной сменой и дневной. Днем он отсыпается, ночью… Ночью, скажем так, работает. Хотя его дневные сны – тоже вроде как полезная деятельность: по супружеской части.
Грохнув лейкой душа о раковину, я взбодрился и умылся. Плюхнув точную меру фильтрованной воды в электрочайник, полученный кипяток – в порцию кускуса с куркумой и шафраном, звякнув ложкой о тарелку и грюкнув тарелку в мойку, покончил с завтраком. Провел по двухдневной щетине одноразовым бритвенным станком. Сунул ноги в тапки, голову в майку с лозунгом на испано-перуанском: «La hoja de cola no es droga», то бишь «Лист колы не есть наркотик». Получилось оперативно, как заседание Чрезвычайной Тройки.
Дело в том, что Хельмут никогда не бывает расположен к ожиданию. С какой-то стороны наш одинокий охотник вообще целые сутки бодрствует, хотя с другой – прилежно спит то по ту, то по эту сторону мироздания. Это как еще посмотреть. Вчера вечером, проснувшись из Верта в Рутен, он специально связался со мной, чтобы сказать, что после дежурства по охране окружающей городской среды забежит ко мне и передаст очень важный мемуар с той стороны.
А я, понимаете, чувствую ответственность за то, что сотворил. Автора, который оставил своих героев на произвол судьбы, следовало бы предать самой жуткой из тех казней, что они понапридумывали в безнадзорном и беспризорном состоянии.
Нет, в самом деле, – за что мне такое? Лет этак двадцать пять – тридцать назад, в разгар перестройки, вдруг стало возможно издаваться без литования и за свои деньги, а под боком у меня кстати появилась знакомая типография – служебная, но, представьте себе, со вполне высокой печатью. И очень желающая моих денег. Не таких больших.
Вот я и выгреб кое-что из письменного стола, чтобы отнести им. Любимую поделку времен моей юности, до отказа начиненную именами, событиями и героями из тех, что валяются у литератора прямо под левой ногой, когда он встает с нее из постели. Пастиш с примесью печворка…
Mediterranea, Средиземье – это общее название моей выдумки я спер у Средиземного моря и тоже приспособил к делу. (Правда, сами насельники это имя отмели куда как быстро). Четыре условно средневековых страны с лёгкой примесью германского предвозрождения и исламского Ренессанса, которые покоятся в сердцевине таинственных океанских вод, точно консервированный персик в сиропе.
Готия: гибрид Испании с ее инквизицией, Супремой и гарротой, жгучими красавицами и пьянящим хересом – и Франции, чью Жакерию я успешно поменял на Великую Санкюлотскую Революцию, имевшую место быть куда позже.
Франзония: Германия, Чехия и вроде как самую малость снова Франция.
Скондия, или Сконд: нечто мусульманское, исмаилитское и так далее, но с большим плюсовым знаком. Блаженная страна Ал-Андалус. Население страны отчего-то сильно смахивает на моих дорогих рутенцев: слегка смуглы, широкоглазы и русоволосы. За редким исключением в лице жутко темнокожего Сейфи, пожалуй.
И в самой сердцевине этих толстых загнутых лепестков – Вестфольдия. Вестфольд, как они сокращают себя повсеместно. Мир исландских саг и германской Песни о Нибелунгах. По крайней мере, в смысле закалки характеров. Как ни удивительно, жители этого края довольно быстро отказались от самоуправства при исполнении судебных решений. Когда сильно разветвлённому семейству предлагают исполнять решение альтинга силой своих собственных рук, это чревато большой и кровавой потасовкой между родами и множеством незалеченных обид. Самоуправство в деле казней – штука еще более неприятная. Вот оттого и появились на свет особи, подобные моему Хельму Торригу, – или, вернее, его духовному отцу. Живущие на отшибе, презренные и почитаемые в одно и то же время, независимые и нелюдимые. Исполнители суровых судебных приговоров. Палачи.
