Конец. В те дни это слово у многих витало в голове. Санкт-Петербург был сам не свой, его напряжение, которое, казалось, давно достигло предела, продолжало нарастать. В церквях все усерднее молились за здравие государя императора, но надежда на его выздоровление убывала и убывала. Великий Петр мог в любую минуту оставить бренный мир. Город об этом знал, и его лихорадило. Мудрено ли? После сорока с лишним лет царствования!
По набережной от дворца к своему дому несся князь Меншиков. Его ни с кем нельзя было спутать: других таких роскошных саней и лошадей в Санкт-Петербурге не имелось. Из-под копыт летели комья, полозья поднимали снежные фонтаны, но зрелище вызывало не восхищение и трепет, как обычно, а волнение и уныние. Светлейший торопился и нервничал – значит, изменений к лучшему нет…
Меншиков, несколько дней неотлучно пробывший с Петром, направлялся домой хоть немного перевести дух: надо было сосредоточиться и подумать.
Лошади остановились, навстречу князю во множестве бежали лакеи, денщики, дежурные офицеры, но отмахиваться ему не пришлось. Им сразу стало ясно, что без крайней надобности к нему лучше не приближаться. Ни на кого не глядя, светлейший прошел к себе.
– Конец, – сказал он своей жене, вышедшей его встретить. – Конец Петру – и нам конец, Дарьюшка.
Он грузно упал в кресло, поднял глаза на Дарью Михайловну. И тут что-то, то ли ужас и отчаяние на лице жены, то ли собственные его слова, зависшие в воздухе, то ли мысль, промелькнувшая у него в голове, а может, все вместе взятое, вдруг заставило его встрепенуться, приосаниться и даже, вроде, повеселеть.
– О, Господи! Да не пугайся ты столь сильно! От расстройства я так сказал. Петр плох. Но раз я, видишь, даже передохнуть приехал, значит, пока еще не…
Дарью Михайловну, как живой водой вспрыснули, перебив мужа, она заторопилась:
– Не лучше ему, говоришь? А Екатерина-то как? Тяжко ей! Ой! Как тяжко…
– Еще бы, – перебил ее муж с такой странной интонацией, что по спине пробежал холодок. Снова заговорить ей Меншиков не дал: – Ты, вот что, свет мой, пошла бы к себе. Мы потом все обсудим. А пока мне надо отдохнуть, да умом пораскинуть чуток, – с этими словами он мягко подталкивал ее к дверям и столь же мягко закрывал их за ней.
– Надо бы поразмыслить, – сказал он сам себе, – Да некогда – действовать пора. Эй! Кто-нибудь! Никогда не дозовешься, – последнее адресовалось к мгновенно влетевшему денщику. – Спишь на ходу, как всегда! Так вот, милейший, развернись в кое веке раз, чтобы быстро нарочных к Бутурлину, Толстому, Бассевичу, Макарову, Девиеру, разыскать хоть из-под земли и просить немедленно ко мне. Ступай!
В открытую денщиком дверь снова просочилась Дарья Михайловна:
– Батюшка, Александр Данилыч, вот ты говоришь не лучше Петру, и всякое может случиться, так что теперь будет? Я и помыслить не могу! Сколько себя помню – он на престоле. За ним вся Россия, как за каменной стеной. Как без него-то?
– Как, как – худо!!! И нам в первую очередь.
– Бог милостив, может, сжалится…
– Ах, матушка, как хотел бы я того, право!!!
– Надо думать так и будет.
– Надо жаждать, чтоб так было, а думать приходится о разном.
– Господи, прям, голова кружится. Случись что с Петром, на престол Петруша встанет, должно быть?
– Вот этого как раз быть не должно! Мал он, ребенок…
– Мал-то мал, десять годков будет, кто скажет велик, но он – внук Петра. По мужской линии никого нет ближе…
– Петра он внук, а сын кого, ты не припомнишь ли? Ах, помнишь! Его Высочества Царевича Алексея, которому я один из первых смертный приговор подписал. Нет, на престоле быть Екатерине!
