Жизнь, в отличие от дешевого и притянутого за уши «нарратива», едва ли мыслимо ваять скульптурно, попросту отщепляя излишнее ради «негативного пространства» либо описывать «уникурсально», одной последовательной линией. Приходится – мазками с возвратами, лавируя сквозь сценарии и пробираясь по вороху черновиков, словно перегнивающей палой листве во дворике, в котором суждено сойтись, схлестнуться судьбам мира.
Поведай, Аист: когда же стряслось все это с ним? (Напрашивается: да не молви «nevermore’!). Была ли столь острой необходимость, столь вопиющей – неизбежность ему, человеку выдающихся ранних достижений, отгастролировавши всеми корпоративными «столицами» (разумея престижнейшие инвесткомпании с тэгом Capital), угодить в… БОМЖедомку? А прежде – сдуться до литературно-научного негритянства. Которое, помимо рабского труда за четверть оплаты и отнюдь не безымянных и притом сумасбродных клиентов, полагавших, что мотивировали полной оплатой на «клиентскую всеправоту», даровало скорее иллюзию свободы творчества, независимости как таковой: примерно так же лолиты могли бы привести себе апологию. Причем аналогия тем глубже, что и затянувшееся бегание мужами гения – производства лучших смыслов яко детищ – сравним с затяжной же бездетностью жриц любви. Да первое и есть род проституирования: произвольно, по заказу клиентов понуждать вдохновение к оргастико-экстатическим творческим отправлениям – зачастую потугам впрямь успешным, в коих заведомой уверенности неймешь.
Пожалуй, поступали уже ранние «звоночки» к тому: то однокашники (из региона, которому предстояло быть разрушену) видели в нем нечто трагически недюжинное – из тех, что либо мгновенно вгору идут, либо тотчас уходят; а то цыганка, сама и притом бесплатно вызвавшаяся аугурить ему, тотчас заключила, что подчиненным ему не бывать. Ему, кто и впрямь дорожит свободой (в первую очередь – внутренней), но презирающему всякую манипуляцию, насилие над совестью, мягкое подталкивание (nudging: кажется, за освящение сего непотребства уже канонизируют по завещанию?) Ведь даже в общественно приветствуемом стремлении обзавестись множеством друзей или любовниц он усматривал наивную и плохо скрываемую жажду власти, в коей и себе-то признаться совестно.
Или, может, уместнее прежде рассмотреть деградацию среды, сопутствовавшую остыванию Страны (или оное обусловившая)? Ведь Страна жила от силы четверть века по борьбе; отказавшись же от борения, немедленно перешла к медленному остыванию: от ранних пламенных лет первой половины века – к «оттепели», затем «застою», наконец – к леденящему холоду танатико-хтонического эрона. От неравнодушия – к сластолюбию, приспособленчеству «доставания» и полезным знакомствам с людьми «нужными» и «деловыми», «умеющими жить» и «от жизни не отстающими». Стоит ли дивиться тому, что Страна уже готова была к последнему прыжку в полное самоотрицание, в просветление алчностью и нигилизм в адрес всех прошлых альтернатив. Страна, чьи жены вскоре охладели не только к горю другого и «чужим» же детям (все это ранее не бывало чуждым, откуда и внешне грубоватая бытовая бесцеремонность), но и к собственным, родственно обрюзгшим мужьям, взяв за обыкновение обзаводиться молодыми самцами «с хорошими генами», «для здоровья» во исполнение заповедей «возлюби себя» и «не дай себя использовать» (уклонение от коих составило новый кодекс смертных грехов); чья новоприобретенная эротичность куплена ценой отказа от прежних теплоты и душевности, а храмостояния на фоне их ускоренного возведения сопрягалась с мамоноугождением-яко-смирением; могла ли уже
