У меня есть странная способность предвосхищать события. Не какую-нибудь ерунду, а целые явления. Даже не предвидеть, а, конкретно, лезть на передовую. Но, как ни странно, повышенная чувствительность ягодиц до добра не доводит.
Первый раз это случилось за год до начала перестройки. Еще только шла возня в руководстве страны, а я уже посмотрела на все своими детскими глазками и поняла: нам всем нужно перестраиваться. И стала местным рупорком «нового мышления» в школьной стенгазете.
Приближался 86-й год, в коридоре мажорной русской школы при посольстве СССР в NССР висел скромный ватман, служивший средством массовой информации нашего микромира. Я до него дорвалась и остро подняла вопрос о целесообразности существования пионерской организации. Не комсомольской даже, не каких-то там структур, а просто пионеров. Потому как была пионервожатой. Я предлагала деполитизировать эту чудесную организацию. И тут же прослыла вольнодумцем. Меня раз сто вызывали к директору и убеждали написать в эту стенгазету публичное покаяние. Я отказывалась.
– Напиши опровержение! Напиши, что ты подумала и поняла, что ошиблась… Я была смелой и наивной отроковицей: «Но это же неправда!»
Больше всего страдал мой папа. Он боялся увольнения через мой подростковый максимализм. Он работал в посольстве, и жили мы припеваючи за границей. Все советские люди там находились под домокловым мечом «высылки из страны». Высылка была равносильна ссылке. На Родину. Так мы ее и воспринимали: Москва – место ссылки. Я знала, что это такое, не понаслышке. Детство мое прошло в спальном районе около МКАД, где кирзачи и ватники были эталоном стиля, а пацаны ходили с цепями, которыми дрались: стенка на стенку. И туда никто возвращаться не хотел. Но писать неправду я уже тогда не умела. Папа стонал вечерами:
– За что нам это, мать?! Лола, ты глупая девчонка, ты Маркса читала? Ты прешь против исторически неизбежного процесса! Против мирового развития коммунизма! Если деполитизировать пионеров, они уже не будут называться пионерами!
– Да и черт с ними! – парировала я.
О, Господи! Так ведь и на комсомол можно замахнуться, а потом… на партию? Нас вышлют, мать!
И тут грянул восемьдесят шестой год, и Горбачев вдруг прогнал свою телегу про гласность. Абсолютно не в традициях обычных официальных заявлений наших «вождей».
Все подобосрались, честно говоря. Полный разрыв шаблона, когнитивный диссонанс и апокалипсис. Рушилась почва под ногами. Почва, которую я ненавидела: каменные плиты устоев и лицемерия, молчания и вранья. Я ликовала. Мой язык без костей был теперь узаконен. К тому же я была примерной комсомолкой: быстро научилась курить, а на единственных кроссовках писала фломиком: «Anarchy».
После школы я просиживала единственные джинсы в модном кафе. Там была куртуазная атмосфера: картина с зеленоватой кудрявой музой на стене, живое фортепьяно и звон посуды. Я брала один чай с лимоном и сидела часа два-три. Мечтала. Официантки меня ненавидели. Зато там всегда было много разных богатых художников, салонных вольнодумцев, и чистенькой альтернативной молодежи. Я смотрела на людей и писала заметки на полях книг. Книги были особенные. Я записалась в посольскую библиотеку и читала Кропоткина и Бакунина, аккуратно подчеркивая карандашиком мысли, с которыми нельзя было не согласиться. Прекрасный взрослый мир ворвался в жизнь советской комсомолки маргиналами-единомышленниками. Все они ходили на дискотеку «Drancy» в «спальном» районе маленького европейского города. Там, в зале, прокуренном до рези в глазах, подвыпившие подростки неумело кадрили раскрепощенных девочек. Играла прогрессивная музыка. А потом, после закрытия, едва стоя на ногах, бледная молодежь – «депешаки» и «кьюрацы» выясняла отношения прямо на трамвайных рельсах. Трамваи в такое время ходили редко, а вопросы крутизны требовали немедленного разрешения. Там же по-долгу велись дебаты о принципиальных различиях панков и готов. Я любила Depeche Mode, потому что мальчики-фанаты The Cure выглядели как-то не достаточно… мужественно, а значит, не достаточно взросло. Не будоражили они мое детское либидо. Старше всех и круче всех выглядели панки. Мне они казались лучшими. Тогда я еще не понимала, что быть самым взрослым в некоторых компаниях – признак скудоумия. Я научилась ставить ирокез лаком из розового девчачьего баллончика. Но втайне мечтала делать это темным пивом, как и положено матерым панкам. Быть модной и дерзкой. К концу года я уже была настоящим европейским панком: в вылинялых джинсах, но пахнущая хорошими духами.
