… – Дежурный по роте на выход!, – голос дневального скучно прозвучал по продолу, и на него мало кто обратил внимания.
На каждом этаже казармы нас-солдат штук по сто. Под вечер, часикам к шести, когда уже все подразделения прибыли, в казарме шумно. Ёрзают сетки кроватей. Повсюду говор, где-то ругань. В углу гитара трынькает. Со стороны умывальника слышен шум воды семи кранов, эхо большого помещения дробит разноголосицу. Сальные шутки, попервой пугающие салаг, уже мало кого привлекают.
– Бреча!.. Проснись – ты серешь!..
– Да пошёл ты…
– Ха-ха-ха!…
Солдатская казарма – великое изобретение человечества. Разумное, неминуемое и беспощадное. «Кто был – тот знает.» Позже, через много лет, многие из нас рассказывают вполне справедливо:
– То ли отслужил, то ли отсидел…
И действительно – разница невеликая. Тот же режим, та же дисциплина, та же тягучая сладкая тоска, что когда-то это закончится. И считаешь ты дни до конца намеренного срока, и, скрывая от всех, надеешься в душе, что срок не увеличится. А срок-то и впрямь – понятие относительное. Вон, гляди, Андрюха Борисенко на дембель ушёл позавчера. Хоть я почти и на месяц прибыл сюда раньше его, и «на киче» мы вместе с ним сидели… А Андрюха уже дома мамины пирожки трескает, а меня вон дневальный на построение кличет…
– Строимся!..
Молодой лейтенант, новенький командир роты, вчерашний курсант с пушком на щеках выглядит смешно на фоне огромного, волосатого, как чёрт, осетина Кахи. Каху призвали поздно – в двадцать четыре года. И в свои двадцать четыре Каха выглядит на мои сорок. Лицо бреет от груди до ушей, но издалека всё-равно выглядит небритым. Мужик добрый и наивный. Вздыхает всё время. Ему на дембель – через год после меня. Про таких тут шутят: «Из норы пряником выманили, и в армию забрали…»
– Построились, говорю!..
Неспешно, но быстро вдоль центра открытого коридора, разделяющего казарму на две стороны, мы строимся длинной корявой цепью, на ходу переговариваясь, застёгивая ремни и пуговки.
– Равняйсь!… Смирно!
Летёха ещё не объезжанный. Орёт, как у себя в военном училище. Мы ему прощаем это. Но в любую секунду то там, то тут моментально вспыхивает перебранка.
– Смирно, говорю!.. Зубков!..
Сашка «Зуб», здоровяк из Харькова, моего призыва, по-доброму тянет плаксиво:
– Ну шо вы так орёте, тащ-летенан?.. Ну, стою я уже…
Тот и правда орёт чуть не в лицо. Сашка утром только вышел из ШИЗО. Он ждёт отбоя, «щёб харю замочить як следоват», а тут орут…
– Разговорчики!.. Р-равняйсь!..
Чем длиннее паузы между командами, тем это больше раздражает. Действительно, какого хрена? Все построились? Построились. Стоим молча? Стоим. Нет, надо именно выждать минутную злорадную паузу, когда все замерли, повернув рожи в одну сторону, и потом, не спеша проходясь вдоль строя, придирчиво вглядываться, вдруг кто-то ни так как надо выровнялся…
– Р-равняйсь, говорю!..
После пятисекундной паузы, Зуб, равняясь изо всех сил, опять не выдерживает, негромко обижаясь в тишине:
– Та ну на хер!.., – взрыв всеобщего хохота, – Куда уже ровнее, бляха-муха… Тащ-лейтенант?.. Ну щё вы..
Строй сломался. Пошли разговорчики, хохот, кто-то присел, закрыв лицо от смеха, топот, бурчание.
Я тоскливо понимаю, что продолжаться это может долго, а стоять по стойке «смирно» действительно не охота:
– Зуб, завязывай.
– Та чё он причипився?.. Задолбал, в натуре… Я спать хочу…
– Рядовой Зубков!.., – лейтенант сатанеет, подскакивая в упор. Но делает он это зря. Сашка Зуб выше его на голову и тяжелее кило на сорок. Сверху смотрит любовно, аж дурашливо. Всё, Сашку разозлили, и он впадает в своё привычное состояние. Скольких уже таких «командиров» он довёл до крика.
