На этот раз трое суток по Транссибу показались бесконечно долгими. Я почти не спал, хотя всячески уговаривал себя, пытался отвлечься от мыслей, что никак не давали заснуть. Считал, прибавлял по одному слонов, упорно осиливал вообще-то полезную, правда, утомительную для чтения в поезде книгу «Поэтика драматургии абсурда», которую купил на Новом Арбате, увязал в сложных ученых рассуждениях. Но сонливость нагнать не получалось. И в основном я торчал в тамбуре, курил сигарету за сигаретой до оскомины в горле, смотрел в мутноватое от пыли окно. За ним все то же, что и две недели назад, – леса, поля, перелески, картофельные делянки под самой насыпью, стога сена, деревеньки, города, застывшие у переездов машины, куда-то спешащие или чего-то ждущие люди. И любая деревенька, любой город казались мне сейчас спокойным, обетованным местом, а люди – как один счастливыми, спокойно-мудрыми. В отличие от меня… Я знал, конечно: стоит выпить бутылку пива в вагонной духоте, и сонливость появится, обовьет голову, тело мягкими, теплыми нитями, и я усну. Хорошо, надолго… Пиво продавали на каждой, даже самой короткой остановке, оно было и в вагоне-ресторане. Только вот денег у меня оставалось двести с небольшим рублей. Я держал их в нагрудном кармане рубашки на крайний случай.
Да, очень хотелось устроиться на верхней полке, повернуться ко всему спиной и отключиться, но и пугала мысль, что время во сне идет быстрее и, значит, я быстрее и незаметнее для себя окажусь дома. В родном городке. А оказаться там меня не очень тянуло. И в вагоне находиться тоже было почти невыносимо. Подмывало собрать сумку, выйти где-нибудь в Ишиме, или в Барабинске, или в Чулыме и зажить там никому не известным, свободным от прошлого человеком.
Закрыв глаза, неспешно считая: «Раз, два, три, четыре…», прибавляя к сто двадцати семи слонам ста двадцать восьмого, разглядывая заоконные пейзажи, сосредотачиваясь на процессе курения, я тем не менее думал о совсем другом. Мысли вертелись вокруг одного и того же события – вокруг моей попытки, глупой и провальной попытки поступить в театральное. Я отгонял их, но, как всегда, как назло, именно об этом только и думалось. Вспоминалось, как всю осень, зиму и весну я готовился, как со всех сторон мне давали советы, что и каким образом читать, и как многие удивлялись, иронически, как мне казалось теперь, хмыкали, узнавая, что еду не куда-нибудь, а именно в Москву, в самое что ни на есть престижное театральное училище; оно и училищем просто называется, на самом же деле – вуз настоящий. Нда-а… И как я уезжал – гордый, счастливый, провожаемый почти всей нашей труппой, уверившийся в победе. И как родители откладывали деньги на эту мою поездку и, когда оказалось, что денег набралось совсем мало, закололи не набравшую еще и трети нужного веса свинью и сдали мясо на рынок… Получилось как в байках с этой свиньей. Только вот результат не в стиле байки – байка с плохим концом уже и не байка, а жалоба… Да, стыдно как. И за свинью, и за стихотворение, которое прочитал приемной комиссии. Уж что-что, а меня с этим стихотворением, уверен, вспоминать будут долго. Или не будут. Идиотов к ним наверняка поступает каждый год хоть отбавляй.
С басней и прозаическим отрывком я определился довольно быстро и твердо, а стихотворение подходящее, такое, чтобы поразило комиссию, никак не находилось. Маяковский, Пушкин, Есенин, Бродский, Евтушенко… всё это казалось до предела банальным, избитым, замыленным. Казалось, и двух строк не выслушают, махнут рукой: достаточно… Потом вдруг, во сне, увидел, как стою и читаю, громко, четко, точно раскалываю поленья: «Дыр бур щил»… Утром долго вспоминал, чья это строчка, наконец нашел в антологии футуристов у Крученых, поверил, что сон вещий, и больше месяца перед зеркалом разучивал, оттачивал, рубил и рубил: «Дыр! Бур! Щил!..»
