Фонарь возле подъезда, конечно же, не горит. Ше-Кентаро только усмехнулся невесело – как будто могло быть иначе. Он давно уже привык к тому, что если какая-то неприятность может случиться, то долго ждать ее не приходится. Шесть подъездов в доме, и только тот, что ему нужен, тонет во мраке, – в том, что кто-то мог назвать случайностью, Ше-Кентаро видел закономерность, которой подчинялась вся его жизнь. Но если другой на его месте повернул бы назад, то Ше-Кентаро направился прямиком к черному пятну, расплывшемуся перед короткой лесенкой в пять ступенек, ведущей к обшарпанной – серая краска сползла широкими полосами – металлической двери.
Ону Ше-Кентаро не любил темноту. Точно так же, как не любил он и черный цвет. Ону вообще не любил Ночь и все, что с ней связано: тусклый свет фонарей, темные закоулки, неясные тени, скользящие по стенам. Ше-Кентаро говорил «не люблю», хотя на самом деле боялся. Панический безотчетный страх, не поддающийся контролю, страх перед темнотой, который психологи называют никтофобией, знаком каждому родившемуся на пороге Ночи. Когда наступила Ночь, им было от трех до десяти больших циклов. Старшие понимали, что происходит, а потому не испытывали ужаса от одной только мысли о том, что солнце снова взойдет только через тридцать семь больших циклов. Они были готовы жить во тьме. Как должное, как неотъемлемую часть жизни воспринимали тьму дети, уже не видевшие Дня или не успевшие его запомнить. Они начнут потихоньку сходить с ума, когда снова наступит День. А сейчас было время сверстников Ше-Кентаро.
Темное пятно, залегшее возле подъезда, к которому направлялся Ше-Кентаро, не было непроглядно черным, оно имело сероватый оттенок, будто пылью слегка припорошено, и формой напоминало расплывшуюся на песке медузу. Казалось, что в центре его что-то медленно перемещается, какая-то огромная бесформенная масса, то поднимающаяся к поверхности, то вновь уходящая в глубину. Присмотревшись, можно было заметить толстые, упругие, как будто резиновые щупальца, извивающиеся и завязывающиеся узлами в нетерпеливом ожидании жертвы.
Нужно было сделать всего три шага, чтобы миновать зону тьмы и дотянуться рукой до двери, за которой ярко освещенная лестница – не мог в парадном не гореть свет! – но Ше-Кентаро понял, что не в состоянии заставить себя погрузиться в озеро мрака, кишащее чудовищными монстрами, порожденными его же собственным подсознанием.
Мимо проходили люди. Должно быть, каждый второй испытывал тот же панический страх перед темнотой, что и Ше-Кентаро. Но никого из них не интересовал подъезд, зайти в который не мог заставить себя Ону. Люди пробегали мимо по дорожке, освещенной яркими бестеневыми фонарями. Изредка кто-то из прохожих бросал быстрый взгляд на человека, замершего в нерешительности у края растекшегося перед подъездом темного пятна. Лица прохожих похожи на окна, задернутые серыми шторками, сквозь которые едва пробиваются тусклые отсветы горящих в глубине огней. Можно подумать, ни один из них даже не догадывается, что происходит с Ше-Кентаро, и ни разу в жизни не испытывал то же, что и он сейчас.
Боязнь темноты была расхожей темой для шуток, порой довольно язвительных и даже злых. Но никто из прохожих не улыбнулся при взгляде на взрослого человека, нерешительно переступавшего с ноги на ногу на границе света и тьмы, точно мальчишка, решающий очень непростой вопрос, пробежаться ли по луже так, чтобы брызги полетели во все стороны, или все же проявить благоразумие, главной составляющей которого являлась мысль о выволочке, что непременно устроит дома мать за промокшие ботинки, и обойти лужу стороной. Одежда Ше-Кентаро соответствовала тому, как одеваются в пригородах, но по каким-то совершенно незначительным, не до конца понятным даже им самим признакам люди, проходившие мимо, опознавали в Ону чужака, которого лучше не задевать, пусть даже в шутку. Ше-Кентаро внушал им страх. Почти столь же сильный и такой же иррациональный, что вселяла в душу Ону темнота, поглотившая столь необходимый ему фрагмент пространства.
