«Бомжи льют кровь в боях за город».
Название для заметки получилось отличное. Немного похоже на какую-то поэтическую строку.
Корреспондент Черский не смог сдержаться – выписал фразу в блокнот и расставил ударения. Так и есть, четырехстопный ямб.
Стихов, конечно, сейчас, в начале девяностых, уже не читали. Но газеты пока еще покупали: надо же теперь уже не советскому народу узнавать откуда-то о скандалах и во что-то заворачивать семечки. И стихотворные размеры, а также переделки расхожих фраз (можно несмешные) по-прежнему хорошо работали для заголовков.
Если собрать достаточно много ударных заголовков и расставить там все ударения, наверняка отыщутся какие-нибудь закономерности. Например, для заголовков криминальной хроники хорош ямб, а для новостей культуры – анапест («Умер старейший барабашка Москвы»). Если речь идет о народной медицине, можно даже рифмовать, как в оздоровительной газете «Завалинка»: «Я что, рыжий – ходить с грыжей?», «И поясница исцелится!», «Теперь соседка заходит ко мне нередко…»
А для парламентских дебатов подойдет торжественный гекзаметр!
Ладно, хватит! Здесь, в провинции, все это мастерство было без надобности. Требовалась заметка, в срок и любого качества.
Ему предстояло всего ничего: добить остальной текст заметки. Этот текст не печатается полужирным, так что его, по большому счету, никто не обязан читать. Так что он может быть уже не таким интересным и даже не особенно гладко написанным. Главное – чтобы на четыре колонки.
Черский прекрасно знал, о чем надо писать, но все равно продолжал смотреть на мертвенно-синюшный экран с «Лексиконом», где тревожно мигал белый прямоугольник курсора.
Он уже вник во все особо неинтересные подробности неинтересной темы, даже понимал, какими домыслами можно это будет дополнить, чтобы дотянуть нужный объем. Но в голову упорно лезли какие-то совершенно посторонние мысли. И они были слишком нелепы и остроумны, чтобы печатать их даже в такой вот амбициозной газете, как наша «Брама».
Например, почему бы не предположить, что это происшествие с участием безымянных бомжей только на первый взгляд кажется пустяком. А на самом деле за ним могут стоять какие-то очень влиятельные, может быть, даже высокопоставленные бомжи. Короли улиц и властители мусора, ушедшие на зиму в теплое подполье, они раскинули свою смердящую сеть влияния на все помойки и теплотрассы нашего города…
К сожалению, это не годится. Заметка должна была получиться достаточно скучной. И было важно не стараться слишком сильно.
…А между тем еще поколение наших родителей дубасило на пишущей машинке сразу и набело. В это трудно поверить, но было, было… Конечно, наверняка знали какие-то способы это исправить. Но эти способы ушли вместе с распавшимся Союзом. Настала новая эра – эпоха всемогущих бомжей…
Да что это за чушь постоянно в голову лезет!
Чтобы отвлечься, он перевел взгляд на окно.
Старинные двухэтажные домики бывшего еврейского гетто обступали тесный двор, где торчали из снега голые прутья палисадника и чернели разбухшие, вросшие в землю деревянные сарайчики. В небе сгущался слякотный зимний вечер, и размокший снег и светлые стены уже окрасились той самой вечерней зимней синевой, тягучей и зыбкой, от одного взгляда на которую хочется выть.
Если синева экрана раздражала, то эта – навевала тоску…
– Черский, – послышался за спиной голос выпускающего редактора, – зайди, помощь твоя нужна.
Корреспондент дернулся, а потом все-таки поднялся. Кресло жалобно скрипнуло ему вслед.
Это странно, но несмотря на все, что Черский успел пережить за тридцать пять лет, он до сих пор не мог привыкнуть к вызовам к начальству, хотя и знал, что ничего страшного ему не сделали. Он плохо переносил это с самого начала и, видимо, навсегда. Даже в Афганистане он сравнительно быстро привык к опасности от климата, неурядиц и душманов – но привыкнуть к вышестоящим никак не мог. Они не то что пугали, а именно раздражали своей непредсказуемостью и способностью играть с нитью чужой судьбы. Так раздражает сама смерть: она всегда идет за тобой по пятам, но никогда не подает виду.
