В душной гримерке теснились тусклый свет лампочек, отраженных зеркалом, и большой мужчина.
Представление давно закончилось. Цирк опустел. На манеже опилки. Под сиденьями в зрительном зале редкий мусор: обронённые фантики от конфет, рассыпанный попкорн, следы растаявшей сладкой ваты. Воздух ещё держит в себе запахи сладостей, леденцов, изящных духов и резких мужских одеколонов, натруженных мышц и пота, уставших за день ног. Если прислушаться, то кажется, что всё ещё слышатся голоса зрителей, но прислушаться некому – все ушли.
Усталый клоун сидит в своей гримерке и снимает грим. Смывает ярко-красную улыбку, нарисованные высоко посаженные брови, вглядывается в своё лицо и сам себе улыбается. Из зеркала на него смотрит усталый, но довольный собой мужчина лет тридцати пяти. Он вглядывается в лицо и на секунду престает узнавать себя. Ему начинает казаться, что в отражении не он сам, а каверзная шутка кривого зеркала. Но потом проглядывают знакомые черты. Это просто грим до конца не смыт и лампочки светят тускло. Мужчина усмехается и подмигивает отражению.
Когда-то он придумал себе образ с пышной воздушной шевелюрой вокруг лысой макушки, на которой удобно располагались то кепка, то бутафорское птичье гнездо, то бумажный корабль. Голова под пушистым париком сильно потела, волосы стали редеть, пришлось их состричь. Голове стало легче. Смешных образов – больше.
Когда-то, придумывая свой первый костюм, он навесил на себя мешок соломы. С ним было удобно делать фокусы, пряча в соломе ленты, искусственные цветы и даже живых птиц. После одного голубя во внутреннем кармане всегда оставался помет. Собственный живот рос, конкурируя с соломенным. В цирке этого не любят. Пришлось похудеть.
– Клод, – в гримерку заглянуло круглое лицо жонглера Паку, – пойдём пропустим по стаканчику.
– Нет, дружище, спасибо, я обещал дочкам, что вечером буду с ними, – ответил Клод, не желая обижать друга отказом.
Паку неодобрительно цокнул, хотя знал, что Клоду лучше не пить. Алкоголь делал веселого клоуна буйным и лишал памяти. А если позволить ему напиться, но он станет вытворить такое, что и вспоминать потом не хочется. Поэтому память Клода была устроена так, что он легко и безвозвратно забывал все свои пьяные приключения. Сейчас ему таких происшествий не хотелось. Паку же любил выпить и расслабиться вдали от строгой жены, но для этого ему нужна была компания. Трудности Клода Паку не волновали, но против желания провести вечер с детьми он возражать не мог.
– Что-то ты совсем растаял, Безе, – с сожалением произнёс Паку.
Клод Безмане давно взял себе звучный псевдоним для выступлений на арене – Безе: в самом начале, когда он был ещё тонким юношей, он выходил выступать в белоснежном костюме, который своей воздушностью и объемом напоминал всем известное пирожное. Со временем воздушность ушла, но объёмы остались. Прозвище закрепилось.
– Я не растаял, Паку. Я зачерствел. Как это и положено безе, – ухмыльнулся Клод.
– Клод, дружище, у всех сейчас трудные времена. Но у тебя есть прекрасная работа, крыша над головой, женщины тебя любят. У тебя чудесные дети. Почти такие же прекрасные, как мои, – хохотнул Паку. – Я видел твоего Николя сегодня на арене. Большие глаза, тонкое гибкое тело, белозубая улыбка – от такого канатоходца все женщины будут в восторге.
– Он еще мальчишка, – отмахнулся Клод.
– Он уже юноша, Клод. Разве ты не заметил? Сколько ему лет? – блестел хитрым глазом Паку.
– Всего четырнадцать. Я вижу, что девчонки вьются вокруг него. Он весь в меня, но торопиться с этим не стоит. Женщины – это не только удовольствие и радость, это сплошные проблемы.
– Он разумный малый, Безе, – похлопал друга по плечу Паку.
