Жил Остап мой на земле много лет назад, ни художник, ни поэт – просто казнокрад. Был он молод, и здоров, и красив собой. Бакенбарды не носил, натощак вина не пил. Был крутой, как лев в лесу, ел в халяву колбасу. К женщинам имел любовь, мог влюбляться с трех шагов. Был уверенный в себе, потому имел везде – деньги, славу и успех. Это в жизни ведь не грех?
Он в поэме не один, есть нестарый гражданин. Рыжеусый, глупый пес. Нюхом – лошадь на овес. Жил в квартире не один, а с «любимой» тещей. Та блины ему пекла, мыла пыль с штиблетов. Но ворчала, как сова, да еще была скупа – впрочем, не об этом. Жил нестарый господин, жизнь текла рекой, тихо годы обмывала, седину весной встречала. Где и радость приносила в душу черную, как «мел». Где беду в себе таила, вот как эту, например: теща с Богом сговорилась, чтоб он взял ее к себе. Моментально спохватилась – ведь богатство на земле. А брильянты в старом стуле, ситец аглицкий на нем. Ориентира никакого, черт в душе посеял лен. Там же пели песнь цыгане, а лукавый лен косил. И скакал по полю заяц – он в лесу кумиром был. Отец Федор не дурак, тоже знал про тот трактат. В теле дух ажиотажа, на губах брильянтов сажа. А в душе свечной завод, свеч небесный хоровод. Каждый думал о своем, всех объединял синдром. Всем хотелось жить богато, деньги загребать лопатой. Вдаль глядели все втроем. Каждый видел сказку, сон. Муза странствий рядом шла, помогала, как могла: на вокзал отца вела. Ипполита вдаль звала, но Остапа она знала, никогда не покидала. Каждый как-то собирался, кто-то брился, кто ругался. Ипполит запер дверь, сел в ускоренный «07». Список с тещиной шкатулки был дороже, чем жена. Если б знал, что шутки плохи, не поехал бы никогда.
Вот и парень молодой – комбинатор заводной. Как шикарно он одет, прехорошенький кадет. На могучей шее шарф, на ногах штиблеты. Цвета зелени пиджак, впрочем, не об этом. Голова полна идей, а желудок – мыслей. Где поесть бы поскорей – дешево и вкусно. Встреча дворника с Остапом состоялась в пять минут. Все, что нужно, он узнал про невест и барина. Дюже солнце в глаз светило, где поспать охота было. Разговор перенесли где-то часика на три. Что сказать, пока он спит. Он не доктор Айболит, не Колумб, не даже Дарвин. Папа – турок иностранный, мама – кто сама не знаю. Да и знать-то не желаю. Разговор пошел по новой. Дворник пел как забубенный. Барина он уважал и хорошего желал. На вопрос: «А где же барин?» – отвечал чудак вот так:
– По Парижу он гуляет в белых атласных штанах. А в Париже зацветает белая акация, и стекается туда наша эмиграция.
Дребезжит звонок не ново, а в дверях один знакомый.
– Барин, – Тихон замычал. Чуть сознанье потерял.
Ипполит смущен Остапом, видом его голых пяток.
– Здравствуй, Тихон! – он сказал. Но назад не убежал.
К шалашу был приглашен и устроен, как король. Тихон вылетел за дверь, а в руке зажат рубель.
– Все спокойно! Все в порядке, – молвил молодой Остап. – Как, тепло теперь в Париже? – он спросил за просто так.
– Что за сплетни, чепуха. Это просто ерунда. Я в Париже не бывал, ихних дам не целовал.
– Вот! Вот! Вот! Как гениально! Вы трусливый эмигрант. ГПУ по вам страдает. В каталажку вас бы сдать.
Тут уж Киса покорился, с речью к Богу обратился.
– Хорошо, – сказал ему. – Я всю правду расскажу.
«Видно, жулик он большой, проходимец молодой. Впрочем, в деле это нужно, заведу-ка с ним я дружбу».
Ипполит достал расческу, резко расчесал усы. Стайка искр метнулась к лампе, и светлей стали угли. Кашлянув в рукав жилетки, рассказал Остапу все. Все, что гнуло тещин стан. Все доступно было парню. Старик, видно, был болван. Длинный список драгкамней был у жулика теперь. По дворницкой тут и там вспыхивал и чуть дрожал изумрудный свет весны, дым брильянтовой чумы. Драгоценнейший пейзаж плыл по стенкам, как мираж. Старый черт разволновался, аж на корточки присел. После наглых слов Остапа чуть совсем не окосел.
