«Ничто не проходит бесследно, – думал Зияди, – на теле легкие шальные детские шрамы, на душе потяжелее – от жизни длиною в семь десятков лет». Черные брови разрослись и появились длинные поросли, а между ними пролегла увесистая складка. Трое детей: один мальчик – Гиви, сложенный по его эскизу, – высокий, стройный с темными глазами, прямым носом и волосами, отливающими медью. Две дочери – Майя и Роза, больше похожие на мать стройной изящной фигурой, красивым овалом лица, нежные и чувствительные. Это все его богатство, все его достижения. Сын в России, дочери – в Канаде. А он – один в большом доме, летом утопающем в зелени фруктовых деревьев и винограднике, а зимой укрывающемся под снежной скатертью, выдавая существование лишь одной трубой на крыше, откуда валит дым – признак жизни, тепла, уюта.
«Не все плохо. Главное – сердцем не стареть. Жизнь продолжается, завтра отмечу юбилей. Приглашу всех друзей и родню и буду радоваться на всю округу как никогда».
– Эй, ты где? – раздался звонкий голос жены Ноны с нижнего этажа дома.
Зияди прислушался к ее шагам, которые были не так быстры и озорны, как раньше. Вскоре она поднялась по лестнице, выпрямилась во весь рост – худая, узкокостная, с крашеными в медь волосами, чтобы спрятать седину. Ее карие глаза остались такими же живыми, как и в юности. Прямая и честная. В руке она несла телефон.
– На, это Гиви.
Сердце у Зияди дрогнуло, потому что звонок означал одно – он не приедет.
– Алло, – прозвучал знакомый, очень желанный тембр голоса сына. – Отец, гамарджоба.[1]
– Гагимарджос,[2] сынок, – ответил он одеревеневшим голосом.
– Отец, я от всей души поздравляю тебя с юбилеем, – произнес Гиви, стоя в зале ожидания аэропорта. – Извини, я очень хотел приехать, но обстоятельства… Я собираюсь в командировку в Испанию и как только вернусь оттуда, я прилечу домой и мы…
– Зачем ты летишь в Испанию?
– Дела, отец.
– Я слышал, что ты там связался с…
– Нет, нет, отец, – быстро прервал его Гиви. – Мы же об этом говорили. Слухи всего лишь. Еще раз – поздравляю.
– Спасибо, сын. Ты с кем? – тронутый заботой, спросил его Зияди, услышав в трубке женский голос.
– Я один. Пауза.
– Эх, ты, – неужели у тебя не получается найти какую-нибудь грузинку и жениться, сынок. Тебе уже тридцать лет. Ты забыл обещание?
– Нет, отец. Нет. Я в этом году непременно женюсь.
– Сынок, ты знаешь, какой самый главный инстинкт у живых?
Молчание в трубке.
– Какой?
– Сохранение рода! – грустно сказал Зияди, отвечая на свой философский вопрос. – Есть такое маленькое существо – притворщица листочка. Даже она, находясь до половины в пасти у хищника, откладывает яйца, чтобы продолжить себя в новой жизни. Я в большом доме, где ты родился и бегал без штанов. Мне здесь сегодня одиноко, сын. Я не против: можешь жениться и на испанке…
Через минуту Зияди грустно опустил руку с телефоном и тихо промолвил:
– Я уже не могу вмешиваться во взрослую жизнь детей.
Нона застыла, глядя на раздосадованного мужа с немым взглядом на лице, вспомнив беседу с врачом накануне.
Взрослый терапевт с минуту молчал, перекладывая листы с анализами друг на друга. Нона с трепетом ждала, что скажет этот человек в белом халате, который за день хладнокровно констатирует десяткам людей трагические исходы, сохраняя полное равнодушие.
– Я не знаю, что и сказать, – начал он механическим голосом. – Судя по анализам, у него нет ничего серьезного – можно жить и сто лет. Вот, сердце чуть пошаливает. Это орган, о котором докторам мало, что известно. Смотришь на человека, вроде здоров, а казусы происходят. Я думаю, что у него все это связано со стрессом из-за увольнения с работы, – он случайно не участвует в политических баталиях?
