Тело оставляло на влажном песке длинные следы, сквозь которые просачивалась вода. Из-за облака выглянула луна, осветив троих, и стало очевидно, что таких явных следов лучше не оставлять.
– Придётся нести, а не тащить.
Тихие слова повисли в ночной тишине залива Хара.
– Слышишь?
Сфинкс покачал головой, ссутулился.
– Не… Надо…
Он совершенно не хотел прикасаться к телу.
– Заткнись и помоги мне! – раздалось злобное шипение. – Хватит стоять!
Сфинкс захныкал, но подчинился. Ему досталось держать за плечи, и близость к лицу, застывшему навсегда, заставляла его отворачиваться, не смотреть, не думать о том, что они натворили.
Они решили отнести труп в лес, но ветер донёс до них чей-то смех. Это змей, подумал Сфинкс, он пришёл за нами, сведёт нас с ума, заставит во всём признаться. Тело, что они несли, внезапно напряглось. У Сфинкса по спине потёк ледяной пот, но оказалось, что он просто не остановился, а машинально шёл дальше, тянув застывшее тело на себя.
– Стой, придурок.
Они стояли и прислушивались. В лесу кто-то был, это точно, и бог знает, кто и чем там занимался, но им явно было весело. Сфинкс вспомнил, что сейчас ночь с пятницы на субботу. Самое время для веселья.
Или убийства.
– Мы не сможем нормально спрятать тело. Его всё равно найдут.
Сфинкс подумал и кивнул. В лесу кто-то появился, а на пляже в темноте вариантов у них не так много. Он посмотрел на чёрную спокойную воду – они решили занести жертву подальше в залив и там бросить. Но что-то не давало ему покоя. Не жалость, нет, – не после того, что они сделали, – ощущение незаконченности. Сфинкс повернул голову и увидел знакомые очертания, графично застывшие в лунном свете.
Вот оно. Пусть и далеко от совершенства, но всё-таки лучше.
Они положат тело в погребальную ладью.
Однажды убил – клеймо навсегда. Даже не на всю жизнь. Навсегда. Умрёшь от какой-нибудь болезни или несчастного случая – будут говорить: поделом этому убийце. Умудришься дожить до старости – вот же тварь, живёт себе как ни в чём ни бывало, всех нас переживёт. Когда наконец сдохнешь, твой дом никто не захочет покупать, потому что в нём жил убийца. Через десять лет после твоей смерти, если в этом захудалом городишке не произойдёт чего-то поинтереснее, о тебе будут вспоминать. Может, и через двадцать. Столько, сколько им захочется. Бесконечно долго. Не по имени. Не по прошлым заслугам.
Просто – убийца.
Им плевать, что ты отсидел положенное. В их понимании это просто невозможно. Потому что для них положенное за такое преступление, за убийство этого человека – смертная казнь, сотни, тысячи смертных казней подряд. Без намёков на возвращение в родной городок. На случайные встречи в магазине. Без права снова дышать одним воздухом с ними.
Вот только они ничего не знают. Они не имеют права судить его. Суд – да. Но не они. Потому что десять, двадцать, тридцать лет они ошибались. Или прикрывались неведением. Расмус не знал, что хуже. В общем-то, теперь ему было всё равно.
Он просто их ненавидел, потому что они ненавидели его. Он презирал их, потому что получал презрение от них. Что ни говори, у них было что-то общее. Может, даже больше, чем «что-то», ведь Расмус Магнуссен прожил в этом городе всю свою жизнь. Не считая, конечно, лет, проведённых в тюрьме.
Но были и отличия.
Во-первых, только он знал, что и почему произошло на самом деле. Они не знали правды и никогда уже не узнают.
Во-вторых, они его боялись. Он не боялся уже никого. Единственного человека, способного вселить в него страх, он убил собственными руками, и с тех пор страх был ему неведом. Так было в тюрьме, так будет и на свободе.
В-третьих, хоть они и будут всячески ему мешать – делом, словом, взглядом – ох уж эти проклятые взгляды! – он собирался начать новую жизнь и не оборачиваться на прошлую.
