Пролог
Мы с Сашкой давно не виделись. Хотя что это я – с Сашкой! С Александром Михайловичем Одолеевым, заведующим кафедрой в каком-то там трудновыговариваемом НИИ. Чем уж они там, в своём НИИ занимались, я не скажу, и не потому что запрещено под страхом .. ну там, смертной казни, что ли (или отменили её?), а просто: пока Сашка… пардон, Александр Михайлович, будучи ещё Сашкой, долго и нудно пытался мне объяснить непонятными словами, чем же всё таки занимается его НИИ, я никогда не мог поймать смысл. Потом у нас уже вошло в традицию: при встрече после четвёртой я, с юношеской пытливостью и не выветришимся ещё максимализмом, уже чуть нетвёрдым языком, и уже с некоторым трудом фокусируя взгляд на Сашке (тогда ещё младшем научном сотруднике), упрямо пытался применить прямой метод дознания («А скажи-ка мне, мил друг Лександр, чем же вы всё таки там, кошкины дети, в своём НИИ занимаетесь? А?»), а Сашка, ещё горевший желанием поделиться своими достижениями, начинал трындеть что то невообразимое, а я… А я сидел и слушал. Вы в школе какой язык учили? Английский? Французский? Тогда вы меня поймёте: слушать Сашку это всё равно как слушать песню на французском языке: вот вроде и не совсем дурак, и в школе же учился, но почему то организм только раз от раза радостно вскидывается: «О! Я это слово знаю!» и опять надолго затихает, погрузившись в пучины непознанного.
Вот и Сашкины объяснения долго полоскали меня по этим пучинам, пока наконец, нам обоим это не надоело. В конце концов я устал чувствовать себя идиотом, выслушивая его, а он устал метать жемчуга перед свиньями, и, когда мы уже чуть повзрослели, на глупые вопросы (и не только мои) следовал глупый же ответ, по моему, из какой то комедии: «Селекционируем различные сорта морозоустойчивых обезьян». Ответ был универсален, поскольку сбивал с толку стопроцентно всех: человек только-только пытался сообразить, почему обезьяны распределяются по сортам, как огурцы в магазине, а не по родам и видам, как и положено им с лёгкой Линнеевской руки, но тут в мозг проникало слово «морозоустойчивый», про «сорта» забывалось, и заступорившийся мозг, рождая для себя третьи и четвёртые вопросы, впрочем, тоже риторические, успокаивался навсегда. Ну, в смысле этого вопроса больше не задавал никто. Даже я. Обезьяны так обезьяны. В конце концов и так непонятно, и по другому не расхлебаешь. А тех, кто не знал кто такой Карл Линней, и вовсе откидывало из нашей компании, чему мы незаметно, но тем не менее от души радовались. Среди них были и неплохие люди, но не было в них полёта, а в Сашке был! Но Сашку я ценил не за это, а за… Да не знаю за что! Просто – это же Сашка!
Это Сашка мог после предложения выпить чаю достать из сумки баночку со своим вареньем. Это Сашка путал слова «рейсфедер» и «рейсшина», «ремикс» и «аранжировка», чем отчаянно веселил собравшихся; это Сашка, прежде, чем похвалиться мне новыми слаксами, поворачивался к своей жене и спрашивал: «Оля, а я опять забыл, как мои новые штаны называются?» Это был Сашка, куда бы там его не занесло, и какая бы запись не добавилась в его трудовой книжке. Он был из тех людей, про которых если и спрашивают: «Кто такой?», очень редко в ответ получают наименование занимаемой должности. Никто не округлял глаза и не говорил: «Да ты что? Это ж новый главный инженер (новый заведующий кафедрой, новый начальник отдела или кто там ещё может быть)!», нет! Все пожимали плечами и говорили: «Так Одолеев! Александр Михалыч!» и всем всё становилось понятно.
Ну, а для меня это был просто Сашка, мой одноклассник, друг детства, с которым мы теперь виделись весьма и весьма нечасто, а вспомнить и рассказать нам было что и было о чём. Перезванивались мы с ним на праздники и дни рождения, но обходились стандартным: «Как дела?» и «Привет своим!», потому что как ни крути, а выросли мы так, что разговаривать привыкли, глядя в глаза, а не в трубку телефона, и телефон для нас и был и остался всего лишь средством получения информации, а никак не общения.
