Не тронь меня!

Кто бы мог подумать, что чужие вопли могут быть символом надежды? Уродство. Гадостное чувство.  Человека можно превратить в животное. Остается один инстинкт – выживание. Крики других –шанс, что сегодня день не твоей боли.

   При всем желании я не мог бы сказать, сколько дней нахожусь в заточении. Часы, дни, недели –  все давно слилось в болезненную бесконечность, прерываемую редкими передышками, когда моему телу позволяют восстановить силы.

   Я в аду. Я в чьем-то подвале, где даже стены оглохли от визгов тех, кому невозможно выбраться отсюда.

   Шесть камер, расположенных по кругу. Шесть клеток, в которых нам суждено мучительно умирать, стеная и задыхаясь в лужах крови. Мы под охраной нескольких человек, и все они – озабоченные садисты, которым нравится причинять людям боль. Главный – Серый, высокий жилистый мужчина с внешностью, которая не отражает гнилости натуры. Он привез нас сюда, чтобы воплощать свои больные фантазии. Они рвут, травят, ломают.

   Морщусь, когда короткую случайную тишину разрывает новый вопль Алены - девушки из камеры слева: ее клетка через одну от моей, и, если прижаться к толстому стеклу, ограничивающему камеру, то можно увидеть край ее темницы. Мы – подопытные крысы, оказавшиеся на растерзании душевнобольных людей.

   Я бы и рад заткнуть уши, чтобы отгородиться от ее криков, только это не слишком помогает. Вынужден признать, что Алена самая стойкая из нас: несмотря на всю боль, она не молит о пощаде, а раз за разом сыпет проклятиями на головы мучителей. К сожалению, они смешиваются с ее собственными криками, со стонами оргазмов охранников и ударами плетей об ее поруганное тело.

   Вероятно, было бы лучше, если бы Алена плакала, как Таня – вот кто никогда не сопротивляется. Покорно принимая все, что ей уготовано. Она похожа на безумную куклу, которая отрешилась от бренного мира. Серому не нравится покорность, ему подавай погорячей, и наверно поэтому Таню обычно избивают и уходят, а Алене приходится еще и выносить домогательства со стороны мужчин.

   – Что б ты сдох, сука! – не сдается измученная Алена, а я различаю поворот ключа в замке ее камеры.

   Невольно сжимаюсь всем телом, а изнутри, из затравленной души, поднимается волна противной дрожи.

   Животный страх.

   Я отлично знаю, что камера между мной и Аленой пустует: прошлый жилец не выдержал пыток и на днях умер. Для меня это означает только одно – я следующий.

   Серый выходит в центр круга, на обозримое всеми пленниками пространство, и, заправляя рубаху в штаны, поворачивается ко мне, плотоядно улыбается:

   – Радуйся, паренек. Сегодня эта сучка отработала за вас двоих, тебя я трахать не буду, отдыхай.

   Остатки былой гордости требуют послать его к черту, но сильно обострившийся в камерах инстинкт самосохранения не дает словам сорваться с губ: сглотнув слюну, которая мешает дышать, я благодарно киваю.

   На самом деле к сексуальным контактам Серый принуждает только женщин, меня и еще одного парня, имени которого я не знаю, он не трогает. Иногда я даже удивляюсь, почему: мы все для него не люди, а лишь куски живой плоти. Тела, ломая которые, он получает удовлетворение.

   Отворачиваюсь к стене, прикрывая глаза, и думаю о том, что надо поспать. Тишина вокруг слишком редкая штука, а спать под оглушительные вопли просто невозможно. Однако Серый еще не ушел: он гремит чем–то металлическим, и я снова смотрю в его сторону. Там, где он стоит, находятся несколько столов и металлических стеллажей, заваленных щипцами, шприцами, ножами, тисками... Перечислять можно до бесконечности, но от этого только хуже. С большинства орудий даже не смыта кровь предыдущих жертв, они валяются на всеобщем обозрении, безмолвно напоминая о своей опасности.