– Построил великан дом, но поглотила его пучина, построил второй, и его пучина съела, не подавилась, тогда великан создал город целиком, прямо на ладони, и опустил на невские берега. И остался город стоять, а чухонские болота отступили. Так гласит финская легенда о возникновении Санкт-Петербурга. А теперь посмотрите налево.
Яр передразнивал интонацию экскурсовода, избавляя себя от скуки:
– А теперь посмотрите налево, а теперь направо, головой крутите, пока шею не свернете. Все равно главного не увидите, все равно всей правды не поймете.
Корабль с туристами проплывал мимо набережной, автомобили плавились в пробке. Яр поднял стекло, спасаясь от скрипучего экскурсовода:
– Да заткнитесь уже, говорящие головы! Достали! Как вы живете с такими голосами?
Кораблик натужно пыхтел, но бежал быстрее, чем автомобили, зажатые между водой и дворцами.
– Тут уж лучше по воде, суша здесь не для людей, – наборматывал Яр, привыкший говорить сам с собой. – Чушь это все. Чтобы там финны не выдумывали, история этого города совсем другая. И образ другой. Из европейской архитектуры вырос чахлый Петербург, маленький, тянется к солнцу заморыш. А география… Это так, еще одно недоразумение. Плыл-плыл по течению, прилип к берегу. Так и будет болтаться, пока волной не оторвет. А волна каждый двадцать четвертый год случается. Недолго ждать осталось. Гнать отсюда надо, пока не потонули – вот что надо туристам рассказывать, чтобы слюни не роняли.
Яр воды не любил, не любил мостов, не любил всего этого города. Чудилось во всем этом что-то обманное, скрытное, враждебное природе и человеку. Нелюбовь эта была не равнодушная, а болезненная, чувство обманутого ребенка, разочарованного, ненужного городу. Будто показали притягательный мир, уверили в его реальности, а потом выяснилось, что это лишь картинка, декорация. Так в центре старинные здания, прогнившие и выпотрошенные, прятались за баннерами, изображавшими былое величие. Для Яра Петербург давно превратился в такой баннер.
С ума сводила жара, город пульсировал, исходил испариной, потел асфальтом, вдох-выдох в такт колоннам и ритму решеток, воздух плавился над соседней машиной, вдох-выдох, под лобовым собачка кивала головой, совсем как голуби, которых кормят туристы у решетки Летнего сада. Как можно додуматься установить на торпеду игрушку? Что в мозгах у этих людей? Как же они надоели!
Бронко Яра полз на Остров, тарахтя дизелем, жаждал простора и бездорожья, а не екатерининских выхолощенных гранитов, не ажурных решеток в ветровых стеклах.
Яр щурился сквозь очки, кривился от пышных архитектурных роскошеств. Не любил всего этого, северному городу – северный колорит. Север – мамино наследство.
Всю самостоятельную юность Яр кочевал по городу, с юга на север, с запада на восток, из центра в гетто и обратно. Но тянуло только в сторону ранних воспоминаний: мамино детство прошло в доме на Стремянной улице. Маленького Ярика водили в гости к прошлому: к каким-то бывшим соседям по коммуналке; ни люди, ни обстоятельства ребенку не запомнились. Только серая глыба дома с мордами зверей на фасадах. И нет, это были отнюдь не питерские великодержавные львы, а северный лесной бестиарий: змеи, хищные птицы, ежи, рыси, нахохлившиеся совы. Ели разлапистые, мухоморы, папоротники по штукатурке. Окна-трапеции, будто кто-то их в скале вырубил. Мрачная сказка. И имя у архитектора-хозяина тяжелое, круглое как камень – Бубырь. То ли упырь, то ли бобыль – вертелось что-то на языке, вставали перед глазами каменные сказки. Мама с папой геологами долго колесили по Карелии, читали маленькому Яру «Калевалу», и под напевы раскидистые хорошо спалось, уютно, домашне. В них хотелось остаться, потом, со временем, вернуться, а потом хотя бы иногда на них опираться, когда нужно было создать очередной архитектурный проект. Но эпоха северного модерна закончилась, выдохлись сказки как мамины пустые флаконы из-под духов, и даже детские воспоминания о карельских лесах постепенно сквозняком выдуло.
