Не так ужасен дикий зверь,
Как страшен недочеловек.
Тайга не пугала. Она поглощала полностью. Попадая сюда, человек становился частицей её. Такой же маленькой и хрупкой, как деревья, кустарники, птицы и звери. Даже самые свирепые и огромные (по человеческим меркам) звери казались песчинками в этом до конца не изведанном мире.
Цепочка живых существ передвигалась по таежным просторам. Точнее, полуживых – измотанных, голодных и подгоняемых страхом. Страхом пред смертью. Перед ее однозначностью – казнь. Трое были приговорены к расстрелу. Двое просто спасали свою шкуру в надежде избежать неминуемого попадания на фронт. Где также витала смерть. Хоть, возможно, и героическая, но беспощадная ко всем.
Побег. Он давал шанс выжить немногим. И уже двое из первоначальной группы лежали возле бараков лагеря, а тело одного висело в путанке колючей проволоки. Трупы не убирали – наглядный пример. Побег давал право выбора: встретить смерть в таежной глуши или от пуль на пути к свободе. Но даже эта смерть не была столь обреченной, как вынесенная приговором суда или трибуналом. Побег – рулетка.
Первые морозы снижали шансы на выживание и успех предпринятой попытки. Положительный фактор – сход вниз по реке на быстро смастеренном плоту. И уже не слышно лая собак, идущих по следу, криков солдат и выстрелов. В глазах засветилась надежда. Надежда на жизнь. На спасение.
– Привал! – раздался голос с металлическими нотками.
Быстрыми движениями собран сушняк. Первый костер с момента начала побега. Первый чай. Первый табак. И первые недовольства сквозь одышку.
– Раскудахтался, падла…
– Тише! Не сейчас…
Уголовники, закурив, держались в стороне. Лицо молодого, с шальными глазами и рандолевыми зубами, застыло в оскале. Более взрослый зека вытер лицо рукавом фуфайки и, взглянув пустыми глазами в небо, добавил затянувшись:
– Время придет…
Затем все вместе грели руки возле костра и пили, пуская по кругу, пахнущий землей чай. Даже сделали по глотку жгучей жидкости из армейской фляги – трофей, оставшийся от смертельно раненого охранника. Проводив руку, убирающую флягу, четыре пары жадных глаз посмотрели в глаза её хозяина. Не во всех взглядах огоньки жадности погасли. Это не секрет и для лидера группы. Майор был не только старшим по званию среди бывших военных. Было в нем что-то властное, не военное. Подчиняющее.
И старый уголовник, повидавший людей, читал это. Его это не пугало. Наоборот – интересовало. Но торопливость его младшего товарища заставляла задумываться над опережающими действиями.
– Кажется, оторвались… – Старый зека показал потемневшие от чифиря зубы.
–Не факт, – произнес один из политических, тоже бывший военный. – По какой из рек мы спустились, знал только Игнатьев, но его нет с нами. – Ёжась, он затушил самокрутку о сырой валун. – С его слов, одна из четырех возвращается к лагерям.
Игнатьев в данный момент висел на колючке лагерного предзонника. Он притягивал взгляд остальных зека и других обитателей лагерей. Он единственный не принял ни одну из сторон – ни политических, ни уголовников. Его врожденное недоверие сыграло с ним злую шутку. В последнюю секунду перед побегом уголовники назвали ему отправную точку, «изменившуюся» с момента окончательного утверждения плана. Это был первый раз, когда Игнатьев доверился. Так убрали потенциального врага.
– Так надо было колонуть его до упора, – взвыл Фикса, глядя на бывшего майора. – Вы же там шушукались за ширмой, голубки…
Взгляд холодных глаз «просвечивал» уголовника, как предмет неодушевленный.
– Остынь, Фикса, – одернул сотоварища старый зека. – Игнатьев знал: если он подробно опишет местность, он станет не нужен, а так он сыграл определенную роль в нашем спектакле – «псы» пошли в противоположную часть зоны…
