Я потерялся, потерялся совсем. Спроси меня кто-нибудь, что я делал последние десять лет – ведь ей Богу же, наговорю вздора. Иной раз кажется, что старик держится за жизнь куда крепче меня. Что же касается моих деяний, то некоторое отношение к живой жизни имеет лишь Манечка Куус и ежедневное приготовление пищи. Но стряпаю я из рук вон. Будь старик поразборчивее… впрочем, у нас обоих нет выбора.
Жизнь без выбора – великое благо. Разве можно было хоть кого-нибудь сманить, скажем, в кругосветное путешествие, пока земля оставалась плоской? Насморочное состояние мозгов сужает мир до безопасных размеров. Честное слово, напишу это на двери. Но главное: Кнопф – орудие судьбы! Да это оскорбительно, наконец! Я тоже хорош – не видел человека лет двадцать и на двадцать первый год обойдешься. Зачем бежал, зачем кричал? Но – вру, прекрасно знаю, зачем. До этой встречи я и не думал, что с человеческим лицом случается такое. Я же ясно видел: не Кнопф. Но я его узнал в новом лице. Я тогда подумал, что Кнопф наконец-то дорос до своей фамилии. Надо было, надо было ему это сказать. Глядишь, и поссорились и расплевались бы тут же. Но земля уже перестала быть плоской, я попался на новое лицо Володьки Кнопфа.
В школе Кнопф носился со своей немецкостью, как с писаной торбой, хотя не только немцем, но и евреем-то, наверняка, не был. Он выговаривал свою фамилию, как выговаривают название мудреного механизма, и рыхлое лицо его при этом становилось влажным и розовым. Теперь, же двадцать лет спустя, зачатки твердости и регулярности разрослись и срослись, и как льдом оковали лицо Кнопфа. Хотя мне-то в тот день он как раз улыбался.
Мы забрались в его маленький, похожий на злого жука автомобиль и аккуратно двинулись вдоль университетской набережной. Мне, помню, ужасно хотелось, чтобы Кнопф сказал что-нибудь распространенное, что-нибудь кроме «привет». Отчего-то я был уверен, что вот он и заговорит с акцентом.
Мы миновали биржу, не спеша, перебрались на Петроградскую сторону, и Кнопф неожиданно сварливо сказал:
– Ума не приложу, что ты тут делаешь? – Никакого акцента у него, конечно, не было. Я же вместо того, чтобы достойно ответить грубияну и, наконец, разойтись с ним, пустился в путаные объяснения нашей совместной со стариком жизни. Извиняет меня одно – слишком долго не говорил я ни с кем просто так.
Мы продолжали свой неспешный путь, а Кнопф расспрашивал меня без снисхождения. Наконец, он остановил машину и сказал, что знает способ моего возрождения к новой жизни.
– Смени все, – сказал он, закуривая черную, длинную сигарету. – Остальное изменится само собой.
Наверное, я ответил ему недостаточно молодцевато. Кнопф посмотрел на меня с сожалением и распахнул коробочку с сигаретами. Мне не следовало этого делать, к тому же я не курю, но я не устоял. Боюсь только, что я слишком неуклюже копался в лакированной картонке.
Дома я почистил зубы и забыл о Кнопфе.
Назавтра мне позвонила Машенька Куус и сказала, что мной интересовались. Явился в издательство элегантный господин и, держа в руках последнюю отредактированную мною книгу, хвалил редактуру самым энергичным образом.
– Потом мы пили кофе и говорили о вас, – повинилась Машенька.
– Негодяй хватал вас за коленки, – сказал я мрачно. Машеньке нравится, когда я изображаю ревность, она захихикала, и разговор окончился благополучно. Но скажите на милость, какой ненормальный будет интересоваться редактором? Интеллектуальное извращенство. Плохо же было то, что от изумления я не спросил у Машеньки, когда будут платить. Сбила она меня.
Через неделю объявился Володька Кнопф. Я же точно помнил, что телефонами мы не обменивались.
– Чудак! – отщелкал в трубке Кнопф. – Сидишь в своей берлоге, как сыч, и думаешь, никто не найдет?
