Это так удивительно. Это так волнует каждый раз. К этому невозможно привыкнуть. Я, как подросший Буратино, уже давно зашедший за потайную дверь с нарисованным очагом, но только сейчас обнаруживший, что и у тебя есть такая же. А самое необычное, что это одна и та же комната. Только теперь ты впускаешь меня со своего входа. И… я вхожу. Осматриваюсь. На ощупь, чтобы ничего не опрокинуть, передвигаюсь по ней. Но, есть одна особенность: очертания предметов в твоей комнате – они не такие отчетливые, как в моей. Для меня, не такие явные. Мне в ней уютно, интересно. «Будь, как дома»,– почти произносишь ты. «Почти», потому что не произносишь – просто говоришь о себе. Но я чувствую себя даже лучше, чем дома. Я – гость, но ты такой радушный хозяин. И вдруг, что-то в комнате становится выпуклым, четким и узнаваемым. О! И у меня есть такое же! И таких вещей все больше. Прикасаясь к ним, я уже одновременно и в своей комнате. Это может быть что угодно. От звука Каприза Паганини, книги Ремарка, отношения к жизни в провинции, улочек в общем городе юности или предпочтения кофе чаю. И самое главное – это то, над чем мы смеемся вместе.
И вот, когда я уже так настроена и плыву в этом потоке узнавания и похожести, ты, вдруг, присылаешь гневную реплику: «Опять снега навалило!» И маленькая девочка во мне вспыхивает негодованием: «Предатель!» А вот как залеплю снежкой, прямо по твоей черной курточке! Снег ему не нравится!
– За тобой глаз да глаз нужен.
– Ну, уж точно – не твой, – хмыкнула она и ушла в свою палату.
Вот досада, старушки уже улеглись спать и не почитаешь. Ну и ладно. Она взяла очередную книгу Ремарка и направилась на первый этаж. Там никто не помешает, не потревожит. Дверь в приемное заперта. По лестнице никто не ходит. Разве что, какой-нибудь пациент спустится позвонить с автомата домой. Но это точно не помеха.
Она уже освоилась за месяц пребывания в больнице. Ей нравилось, что можно вдоволь читать, что ее не беспокоят звонки, знакомые и не надо ходить на скучную работу. Процедуры и врачи занимали сравнительно немного времени. Лечение шло своим чередом, а она жила в мире «Трех товарищей» и никак не могла представить, какой же может быть женщина, чтобы ее так любили. Ей были понятнее три товарища, а вот в реальность такой подруги она не верила. «Так не бывает», – думала она. Впрочем, как не бывает и книг вообще без женщин. И она прощала Ремарку такое следование шаблону.
– То же мне, защитник! – негодовало что-то внутри нее. – Как будто мне нужна его защита или чей-то присмотр.
Наконец-то получилось сосредоточиться на чтении. Ей нравился этот автор. Отец обещал принести из библиотеки все его, что там будет. Ремарк был кстати в этой обстановке, он создавал такое подходящее ощущение остановившегося времени.
Заключение… Уже месяц, даже больше, она здесь, а этот мальчишка пришел не так давно. Ну, говорят они каждый вечер в коридоре, пока медсестра уже не разгонит по палатам, потому что слишком громко смеются, правда утром и не вспомнишь из-за чего. Ну, переживает она, когда после утренних процедур не видит его больше получаса на их обычном месте, у стены, в коридоре, между дверями палат. Ну и что? Это же не дает ему повода разговаривать с ней, как… Наверное, так говорят парни со своими девушками. А может еще и хуже говорят. Вон у Ремарка еще и нежничают. Ей не нужно ни того ни другого. Фу ты, ну ты! Защитник, выискался. И что он привязался! Все. Читать.
В ее мире все было предопределено, все контролировалось родителями, и не было места сантиментам. В свои восемнадцать лет, она была «умной, но некрасивой», как давно уже определил ее отец. А для мамы она была нянькой и посредственной домработницей, буквально была ей по средствам. Более светский вариант – «наша помощница». В этом году не поступив в институт, она добавила еще несколько веских определений в свою характеристику, но ни у кого не вызывало сомнений, что поступит в следующем, потому что теперь то уж точно послушает маму с папой и будет подавать документы, куда надо.
