В очередной раз возвращаясь из-за границы, я вновь убедился, насколько сильно поезда Российской империи отличаются от европейских. Но не по части комфорта или чистоты, а по духу. Во всяком российском поезде обязательно заводилась уютная, домашняя обстановка, душою которой были бесконечные разговоры под чаёк. Помнится, у вагонной топки непременно кипит круглые сутки самовар. Люди кажутся проще, обыденнее, чем те, которые сопровождали меня в Европу, но не менее интересные по части рассказов о жизни. Единственным минусом для меня, во всём любящего чистоту и порядок, были запахи, исходившие от попутчиков. Если в поезде до Германии или Финляндии нос услаждается тонким ароматом духов важных господ, то в поезде по России-матушке обязательно будет пахнуть квашенной капустой или чесноком от бороды соседа-купца.
Так было и в этот раз. Зайдя в купе, я с трудом удержался, чтобы не поморщиться – от сидящего у окна попутчика, весьма крупной комплекции, немилосердно воняло рыбой. Не иначе – рыботорговец, – подумал я, вежливо здороваясь. Впоследствии оказалось, что я угадал. Вошедшим вслед за мной, третьим пассажиром нашего купе оказался священник – плотный, невысокий батюшка.
Рыботорговец на меня посмотрел настороженно, видимо, не разобрав мой род занятий, а как увидел священника, сразу заулыбался.
– Как вас звать-величать, батюшка? Вы из Нижнего родом?
– Отец Елизарий к вашим услугам. Да, из Нижнего. Служу в Преображенском храме на Канавинском кладбище. А вы кто будете по профессии? – обратился он ко мне, пристально вглядываясь в моё лицо,– не артист ли?
– Нет, батюшка, я философ, еду лекции читать в Народный университет Нижнего Новгорода. Как говорится, ученье – свет…
– Вот, вот, – заворчал рыботорговец, отворачиваясь к окну, за которым уже медленно плыл перрон, – моего балбеса так просветили, что теперь не знаю, как и работать заставить.
– А чего же он не хочет работать? Не желает продолжать ваше дело? – участливо спросил священник.
– Да какое там… продолжать моё дело, – тяжело вздохнул купец, – как приехал домой на каникулы, так и заладил: "Ваши корабли сожжены, папаша". В каком это смысле, спрашиваю я. Уж не собираешься ли ты их поджечь? Папаша, вы отсталый человек, неправильный. Вы думаете только о материальном, о своей выгоде, а люди должны о других думать, на общее счастье работать.
Рыботорговец обращался только к священнику, видимо, не принимая меня за серьёзного человека, но я не выдержал и влез в разговор:
– А что же вы ему ответили?
Сердито на меня глянув, будто это я сбил с толку его сына, он продолжил:
– Говорю, так иди и работай на общее счастье, зачем же мои корабли поджигать? Выучился, значит, за мой счёт, а теперь отцовские деньги вдруг стали неправильными. Неблагодарный…
Меня так и подмывало поспорить:
– Его можно понять, – снова встрял я, – от скучной жизни хоть вешайся. Хорошо, если деньги есть для путешествий, а иначе… прозябать в какой-нибудь дыре – хуже жизни не придумаешь.
Толстяк уже гневно открыл было рот, но тут вмешался священник:
– А вы, господин хороший, развлекаетесь что ли всё время? – пытливо спросил он. – Сколько же вам лет? Ведь уже не мальчик, чтобы так рассуждать.
– Мне уже тридцать пять, батюшка, но рассуждаю я так не по молодости или старости, а потому что это моё кредо, так сказать.
– То есть по-русски, – вера, значитца?
– Да, если хотите.
– Уточните всё ж, во что вы верите?
– Верю в то, что любые нестроения, даже революция, начинаются там, где люди не могут занять себя чем-то интересным. Не находят пищу для души. Оттого и хотят всё переменить. А так как ломать проще всего, то эта мысль первой приходит в голову.
– Хм, не поспоришь, – покачал головой батюшка. – Но чем же вы считаете, нужно душу-то наполнять?
