Все началось с фотографии.
Дело было дождливым июльским вечером. Мы с Эмилем паковали вещи. На следующий день мы собирались сесть на поезд и отправиться в Оденсе к родителям Эмиля. Я нервничала и не знала, куда себя деть. К этому добавлялась ноющая боль в боку. Пару недель назад врач сообщил, что у меня неопасная киста в яичнике. Эта информация не давала мне покоя. Как и предстоящая поездка. С родителями Эмиля я уже виделась, но всего несколько раз, когда еще почти не говорила по-датски. Теперь я понимала датчан намного лучше, но отвечала по-шведски, что вгоняло их в ступор. Я не знала, чего ждать, как себя вести, даже какую одежду взять с собой. Эмиль сидел перед компьютером, за окном шумел бульвар Амагер, озаряемый синими проблесковыми маячками. Копенгаген, как и всегда, поскрипывал под непрестанными порывами ветра и потоками дождя. Кое-как сложив одежду в сумку, усталая, я уставилась на синий кардиган, погрузившись в мысли о кисте и родителях Эмиля. Что, если на самом деле они меня ненавидят?
Эмиль вырвал меня из оцепенения, позвав взглянуть на экран компьютера: в «Политикен» вышла возмутительная полемическая статья о путях датской поэзии. Прочитав ее, я уже хотела поделиться впечатлениями, как вдруг заметила в углу экрана новое уведомление от Фейсбука. Сообщение с черно-белым фото профиля. Девушка на снимке просто светилась, это видно было даже по крошечной иконке. На вид лет двадцать. На фотографии было только ее лицо: скулы, веснушки и ослепительная улыбка. Девушку могли бы звать Сюннэве, Венке или Рагнхильд, но у нее было самое обычное имя – Нора. Нормальное норвежское имя.
Меня словно обухом ударили. Из головы вылетело все, что я собиралась сказать о литературном критике «Политикен» Лилиан Муне Рёссинг. Внезапно я болезненно остро ощутила свое тело, свои руки. Нора была бывшей девушкой Эмиля. Я не знала, что они продолжают общаться. Щеки горели. Язык не слушался, меня охватил жгучий стыд. Я что-то пробормотала, не подавая виду, что только что увидела нечто красивое и очень личное. Внутри меня все пришло в движение, формируя новый, незнакомый ландшафт.
С Эмилем мы познакомились примерно год назад и несколько месяцев спустя стали kærester. Со временем мы начали лучше понимать друг друга, несмотря на языковой барьер. Приходилось не просто узнавать другого человека и учить другой скандинавский язык, но и понимать, как этот конкретный человек изъясняется на своем скандинавском языке. Датский Эмиля постепенно становился понятнее, его шведский тоже улучшился. Во время нашего знакомства – солнечным сентябрьским днем на скамейке – я не могла разобрать ничего. Я добрых полминуты просто сидела и курила, прежде чем поняла, что Эмиль просит одолжить lighter. Мы вместе учились, и я чувствовала себя полной идиоткой, оттого что не могла вычленить ни единого слова из его речи. В первый день учебы, когда Эмиль разговаривал с другим датским студентом, я просто перестала вслушиваться. Это было еще хуже, чем звуки радио, настроенного между волнами. Скорее походило на попытку что-то разобрать в кофейной гуще или пропустить рис через слишком мелкий дуршлаг. Эмиль год прожил в Швеции и имел кое-какие поверхностные познания о шведском: он был способен расшифровать смысл предложения, но не улавливал деталей (однажды на паре он подчеркнул слово «шишка» и прошептал по-датски: «Что это значит?»). Хотя другие студенты тоже испытывали трудности с коммуникацией, Эмиля и его земляка это, казалось, не беспокоило. Наверно, им достаточно было того, что они понимают друг друга. Или отделяющая их пропасть оказалась слишком широкой. Как бы то ни было, Эмилю во время наших перекуров было проще понимать меня, чем мне его, так что в нашей беседе возникал странный перекос. Тогда я впервые столкнулась с выражением лица, которое, как выяснилось позже, было стандартным при встрече двух скандинавов: парализующий ужас и отчаянное стремление скрыть, что ты ничего не понимаешь.
