…и их шаги навсегда теряются в тени ветра.
Карлос Руис Сафон
Боже мой, как же хорошо, когда ничего не болит! А ведь казалось, что это невозможно, что так просто не бывает. Оказывается, возможно!
Со всех сторон обдувает свежим ветерком, можно поворачиваться, подставляя то бок, то спину. Кажется, голый, хотя не очень понятно. Эта бесплотность приятна, но и раздражает; наверное, с непривычки. Во всяком случае, погоды больше никакой нет.
И еще ощущение необыкновенной легкости, простирающегося вокруг бесконечного времени, предвосхищение необъятных возможностей, – но это все впереди. Конечно, странно немножко…
Колокольчиков, как будто, наблюдал теперь за всем тысячью глаз. Не то, чтобы научился летать, но находился во многих местах одновременно. Попросту везде. И одновременно нигде. Не очень ясно, как нужно повернуться, чтобы лучше все видеть и слышать. Со временем разберемся.
Он помнил: это началось, когда внутренняя жизнь начала постепенно становиться важнее внешней. Колокольчиков поначалу страдал – боялся оторваться от этой самой внешней жизни. Ведь кто его знает, что будет потом… Но все произошло как-то само собой. И ничего! В смысле, ничего страшного…
На самом деле, это как учить иностранный язык: нужно полностью в него погрузиться. Но боишься оторваться от родной речи, будто можешь ее забыть. И в результате спотыкаешься и запинаешься в этом самом иностранном языке, как убогий троечник. Или как писать роман: нужно бы полностью уйти в придуманный сюжет, но боишься, что не сможешь вернуться в реальную жизнь…
А теперь пришло внутреннее спокойствие, уверенность, что ни о чем не надо тревожиться. Словно, избавился от нервной болезни, от мучительного стресса, и было даже как-то не по себе – слишком уж все было хорошо. И никуда не хотелось возвращаться.
Мучившие всю жизнь демоны исчезли, в душе воцарился абсолютный покой, и стало очевидно: то, что есть сейчас, будет всегда.
«Будто, это и не я вовсе, – думал иногда Колокольчиков. – Точно, это не я. А где же я тогда?» Напрягшись, он не без труда различал в полумраке контуры лежащей на полу в неестественной позе фигуры с чужим лицом и с пятном запекшейся крови возле головы.
Раньше всегда что-то раздражало: кололо в боку, жал ботинок, цеплялся за одежду неподстриженный ноготь. Теперь жизнь от всего этого очистилась, и он знал, что это навсегда. Не нужно больше ни на кого оглядываться, стараться не ляпнуть лишнего, думать о том, застегнута ли ширинка. Все это облетело, как сухие листья с дерева, и можно было наконец полностью отдаться вещам настоящим.
Но кое-что осталось по-прежнему. Например, когда Колокольчиков закрывал глаза, то в темноте сразу открывались тысячи других глаз, которые неотрывно за ним следили. Выражение их было разным, но обычно недобрым – от равнодушия до злорадства. Но сделать ему они все равно уже ничего не могли.
Теперь он, кажется, окончательно ушел в себя, но удивительным образом остался и в той жизни, в которой был прежде. А она, жизнь, продолжалась, как будто ничего и не случилось.
«Интересно, так со всеми бывает?» – спрашивал себя иногда Колокольчиков. Ответ приходил сам собой: «А какое мне дело?»