Дочь месяц провела в роддоме. Там ее кормили грудным молоком роженицы. Так мне сказал врач.
А дома у нас смесь и привыкание к ней. И друг к другу.
Нам обоим трудно. Дочь кричит практически сутками. Я из–за ее крика не сплю и мало что соображаю из–за этого.
– Нету у меня титьки с молоком для тебя. Нету, – с отчаянием пытаюсь объяснить это ребенку.
Только дочь не понимает. Кричит.
Устроив ее на согнутом локте, с трудом скармливаю ей положенную порцию смеси. Минуты тишины, когда жадно глотает молоко. Откинув голову на спинку дивана, на пару секунд прикрываю глаза. Вздрагиваю, когда бутылочка падает из рук. Уснул, сидя с дочкой на руках. Она пугается и снова заходится криком.
– Прости, прости, прости папку, он уснул, – бормочу малышке. Только она все равно не слышит. Она занята. Ей покричать важнее.
Держу ее столбиком, слегка похлопываю по спинке. Вроде успокаивается, но куксится.
– У тебя передышка, да, доча? Или ты решила пожалеть папкины уши?
А заодно и уши всех соседей.
Осторожно приседая с ребенком на руках, поднимаю бутылочку с пола. Почти пустая.
Уносим ее с дочкой на кухню.
В раковине гора посуды. На столе тоже бардак. Все потом, все потом. Сейчас ни сил, ни желания что–то делать. Не помню, когда ел, пил. Поспать бы.
Вырубает на ходу, из–за этого стараюсь поменьше держать ребенка на руках. Не дай бог усну и уроню. Поэтому дочь большую часть времени лежит в кроватке.
Срыгивает мне на футболку. Патронажная медсестра говорила, так должно быть.
– Умница моя. А теперь спать?
Я читал, дети в этом возрасте должны спать много. Моя дочь – исключение.
Кладу ее в кроватку, включаю музыкальную карусель. Взмахивает ручками и ножками.
– Соску хочешь? – запихиваю в ее беззубый ротик пустышку.
И пока молчит, пячусь назад, из комнаты.
Далеко уйти не получается.
О нет, – устало закатываю глаза. Опять плачет.
Ну, пусть немного покричит. Может, вырастет, певицей станет. Оперной.
Снимаю футболку, кидаю ее в стиралку. Туда же еще несколько вещей из корзины для белья. Заряжаю машинку, ставлю короткую программу.
Дочь орет. Громче, капризнее.
В шкафу ищу чистую майку, рубашку или футболку. Надеваю первую попавшуюся. Под ноги падает фоторамка с карточкой.
Наша с Надей свадебная.
Красивая жена у меня.
Была.
А теперь ее нет.
– Хорошо тебе там? – зло цежу, глядя ей в счастливые глаза. – Ты этого хотела для меня и дочери?
Не могу простить.
НЕ МОГУ!
– У вашей жены было слабое сердце. Вы не в курсе? – посмотрел на меня сквозь очки пожилой врач. Константин Петрович Морозов.
Именно он сообщил мне, что жена не пережила роды. Но ребенка спасли.
И теперь оказывается, что виной всему – Надино больное сердце.
– Откуда? Она сама не знала. Не жаловалась никогда.
– Знала.
– Знала? – обескураженно переспрашиваю.
– Полное обследование еще в самом начале беременности выявило патологию. Надежда обещала мне, что расскажет вам сама…
– Не рассказала…
От бессилия сжимаю кулаки.
Почему, Надя? Почему? – мысленно обращаюсь к ней. – Не доверяла, боялась? Чего?
Я же любил тебя! Мы жили хорошо, на зависть всем. В любви и согласии. Повода для ссор даже не было.
И она… утаила…
Почему?
– Возможно, потому что хотела родить этого ребенка? – ответил врач.
Видимо, вопрос я задал вслух.
– Ценой своей жизни?
Не понимаю!
Она добровольно оставила меня! Здесь, на земле! А сама…
Мне невыносимо без нее. Мое сердце остановилось в тот же день. Я умер вместе со своей женой.
– Ради продолжения рода женщины готовы пожертвовать собой.
– Неужели ничего нельзя было сделать… до… родов. На маленьком сроке.
– Мы предлагали вашей жене прерывание беременности.
– Она отказалась…
Не спрашиваю. Констатирую. Она пожертвовала собой, родив мне дочку.
– Да. Сочувствую вам.
