Война и мир Василия Агафонова
Ранний рассвет тушил звезды. Они медленно, будто удаляясь, теряли яркость и, наконец, исчезали. Василий смотрел в небо, но видел далекую степь в окрестностях Поспелихи. Там теперь сенокос в разгаре, запах разнотравья, звон перепелов. Хорошо там, спокойно.
Рядом, обхватив колени руками, сидел сибирский татарин Мустафа, откуда-то из-под Барабинска. Он то и дело цокал языком.
– Ты что, Мустафа? О чем думаешь? – поинтересовался Василий.
– Думаю о своей родине… Аул свой, отец, мать, отара овец, тайга…
Две недели назад Василия Агафонова, прибывшего в один из обескровленных, измотанных боями стрелковых полков Западного фронта из учебного подразделения, определили в пару к Мустафе вторым номером ручного пулемета Дегтярева, который за тарельчатый магазин солдаты в шутку прозвали «граммофон». Первый номер в совершенстве знал устройство и особенности своего «музыкального» оружия и помогал новичку, обучал его стрельбе по реально движущимся мишеням – фигуркам, жмущимся к танкам немецких солдат. Вот уже неделя, как они вступили в бой. Три раза занимали эту высоту. Дважды немцы выбивали их. Вчера сделать это они не сумели. На нейтральной полосе валяются трупы в серо-зеленых мундирах. Там же кучами сгоревшего железа остались три немецких танка и две самоходки. Но это ничто в сравнении с сотнями искалеченных, сожженных машин под городом Сухиничи. Василию пришлось побывать там не по своей воле. После того как вчера контратака немцев была отбита и наступила передышка, к окопу пулеметчиков подошел командир роты, старший лейтенант Моргунов.
– Вот ты, как тебя… ты, Агафонов, быстренько в Сухиничи. Знаешь? Вот и хорошо, там, на южной окраине, в подвале не то кирпичного завода, не то еще… Там КП артиллерийского полка. Найдешь подполковника, командира, передашь донесение. Понял? Ну давай.
Сухиничи найти было нетрудно, оттуда доносился рев множества танковых двигателей, пушечные выстрелы, треск пулеметов. Василий нашел подвал, о котором говорил командир роты, но там был лишь один связист. Левая рука его была обмотана окровавленным бинтом и висела на перевязи. Правой рукой он неуклюже вталкивал в фанерный ящик телефонный аппарат и трубку.
– Перенесли КП. Куда, не знаю, мне приказано идти в санбат.
Василий двинулся в обратный путь. Над Сухиничами висела сплошная мгла. То была пыль, поднятая множеством танков, дым, резкий запах сгоревшего топлива, сажа. В двадцати пяти – тридцати шагах ничего не было видно. Солнце, ярко светившее там, над окопами батальона, здесь виднелось, будто к глазам приставлено закопченное стекло. Через такое стекло когда-то давно, в детстве, он наблюдал солнечное затмение, и дневное светило виделось тусклым куском. То и дело из полутьмы вырисовывались танки, наши и немецкие, искореженные, с пробитыми бортами, оторванными башнями, разорванными гусеницами. Уже сожженные или еще чадящие смрадом горящей краски и железа. «Сколько же их тут, – подумал Василий, – пятьдесят, сто? А может, больше». В стороне, перекатываясь то вправо, то влево, продолжал греметь бой. Несколько танков промчались совсем близко. Что-то тяжелое со скрежетом и воем ударилось о землю неподалеку от Василия. По его спине побежали холодные колючки. От страха ноги стали мягкими, будто ватными, он увидел вращающуюся, как юла, металлическую болванку. «Снаряд! Рванет! Вот она, моя смерть!».
