Семеныч, сгорбившись, сидел у холодной печи, смолил горькую самокрутку да пялился невидящими глазами на стену. Об Аленке думал, о снохе, теперь уже бывшей. И мысли были одна горше другой.
Сын привел жену в дом совсем молоденькой. Тоненькая, хрупкая, глаза необычайной голубой прозрачности – вся какая-то нездешняя. И в доме будто светлее стало. Никто б не поверил, что за Ваську его шалопутного такая девка пойдет – не пара! Ох, не пара. А вот пошла.
Казалось тогда, будто старое проклятие, по мужской линии передававшееся, сгинуло разом.
Сперва опасались, что побрезгует городская молодка деревенщиной, да работы тяжкой испугается. Напрасны опасения оказались. Корни свои деревенские Аленка помнила, работы крестьянской не чуралась – даром что на вид нежная такая. Общения она не избегала, от советов не отмахивалась, да и у нее было чему поучиться. Чуть не полдеревни возле нее, городской пигалицы, душой отогрелось, сами не заметили как.
Семеныч невестке слова поперек молвить не смел. Жену свою (ныне покойную), мать Васькину, крепко поколачивал бывало, а перед невесткой вот робел, как подросток. Она ему вроде и слова-то грубого ни разу сказала, да почему-то и не хотелось это слово от нее заслужить.
Правильная она какая-то. Сквернословия от нее не услышишь, а взрослые мужики при ней по одной половице ходили, здоровались как с большухой, бошки свои кудлатые перед ней склоняли, как перед барыней какой. Табаком и спиртным она брезгует, пьяных крепко недолюбливает. Так оно и хорошо! Ваську-оболтуса в узде держать надо. Не приведи господь, проклятье вернется.
Еще по молодости Семеныч от деда слышал, будто его предка какая-то баба обиженная прокляла: будто б род по мужской линии все слабее и слабее будет, пока вовсе не иссякнет.
И вот с тех пор так и пошло: браков счастливых по мужской линии не стало, мальчишек в роду поубавилось. Один сын в семье – уже в радость. А судьбы у тех парней – горче Семенычевой самокрутки.
Отец Семеныча по пьяной лавочке барагозить любил, вот и нарвался однажды: приятели собутыльника-забияку до смерти запинали. Мать с пятью детьми из города в деревню от греха подальше убралась. И вроде жизнь наладилась. Дети выросли. Девчонки замуж вышли, парни женились.
А потом брат Семеныча собственного сынишку трактором задавил (не заметил мальчонку), а после и сам в петлю залез.
Мать пережить такой трагедии не смогла, отправилась вслед за сыном и внуком в кущи райские – сердце не выдержало.
Семенычу же жена досталась пьющая, да гулящая. Вот и колотил ее. Пока однажды утром не проснулся рядом с холодным телом. Никто тогда Семеныча ни словом, ни делом не осудил, в милицию не сдали – детей-то кому-то поднимать надо. Вот и похоронили рабу божью Наталью, как и не было ее. А Семеныч, чай не дурак, понимает, что не колоти он супружницу накануне, так, глядишь, и не сбежала бы она от него ночью темной в объятия Божии.
Теперь и Семенычу уже недолго кашлять осталось – рак легких приближает свидание с супругой.
А недавно дурной смертью погибли муж и сын сестры: спиртом отравились. Говорил Семеныч сестре своей – не надо с судьбой заигрывать, проклятую фамилию сыну давать. Кому она доказать хотела, что проклятье суеверие пустое? Остался теперь только сын Семеныча, Васька. Один, последний в роду.
Последний. Потому как сына ему Аленка так и не родила. И выходки Васькины терпеть больше не стала – на развод подала. И то, справедливости ради сказать, тринадцать лет мужа своего в люди вывести старалась.
Давно уже сын с невесткой в город перебрались, а все ж каждое лето дом Семеныча оживал, наполнялся гвалтом детских голосков. Да и зимой сын, бывало, нагрянет с семейством – и праздник тогда на все село. Только и разговоров, что Аленка приехала. И каждый день кто-то в гости их ждет, угощение готовит – сельчане меж собой об очередности договариваются, бани топят, пироги пекут, баранов режут. Стараются дорогим гостям угодить. И его, старика, конечно, приглашают.
