Сначала я над ним насмехалась:
– В век высоких технологий отправлять бумажные письма может только безнадежно отсталый от жизни человек.
Он косил на меня глазами, сжимал губы, пряча улыбку, и невозмутимо говорил: «да». По интонации не поймешь: то ли вопрос, то ли утверждение.
– Да! Да! Да! – Злилась я.
Он склонял, как прилежный ученик голову набок. Облизывал, как варенье с блюдца, изнанку почтовой марки. Смахивал со стола воображаемую пыль. Клал на стол конверт, и, растопырив пальцы, обеими руками спрессовывал дутое письмо до плоского. Потом осторожно, своим каллиграфическим почерком – буквы – равные звенья цепочки – выводил адрес. Я присутствовала при этом таинстве нелегально: подходила сзади и украдкой заглядывала через плечо. Так и думала. Опять главному режиссеру провинциального драматического театра. А этот раз в город Владимир.
– А не лучше ли ему позвонить? – Выдавала я себя.
Он нехотя обрывал недописанное слово и переводил взгляд на меня.
– Я не могу разговаривать с человеком, если не вижу его глаз.
– А через письмо ты что, глаза видишь? – Радовалась я его оплошности. – По телефону хоть голос живой, а тут…
– Я тебе уже объяснял, – обрывал он меня. – Бумажные письма, в отличие от электронных, хранят чувства, запахи, настроение и намечают отношения. А с чем можно сравнить радость, когда получаешь долгожданное письмо в конверте?
– Странный ты, какой-то, – отступила я и больше к этой теме не возвращалась.
В общем-то жаловаться мне на него было грех. Странный – это не такой, как все. Оригинал. Этим он меня и привлек.
В тот день Дом творческих союзов – единственное приличное заведение на весь шахтерский город – гудел от разноголосья, как железнодорожная платформа. Узкие двери делили толпу на пары и с жалобным стоном пропускали вперед. Афиша, приклеенная скотчем на грязное окно, извещала: сегодня состоится церемония награждения «Человек года». Лично я на это звание не претендовала. Мое присутствие было продолжением должностных обязанностей фотографа. Под стать тому был мой снисходительный взгляд и унылое настроение. Фиксировать чужую славу, не обретя своей – занятие не из приятных. Уговорила себя легко: сначала я для них, потом они для меня. Сделала непроницаемый взгляд и вошла в зал. Оглянулась, вжимаясь в вязкую богемную атмосферу. Билетерши суетились с приставными стульями. На сцене хрипели старые микрофоны. Все кресла заполнены телами разных весовых категорий. Ткнулась спиной о стену и вынула из чехла камеру.
– Садитесь, пожалуйста, – услышала я мягкий голос где-то на уровне своего живота.
Я не шевельнулась.
– Я вам, садитесь, – дернули меня за рукав.
Это был колоритный брюнет, с темными, как ночь, глазами. Сразу отметила изъян – заметно искривленный нос. Но черная, с редкой проседью борода и аккуратно подстриженные усы гасили неприятное впечатление. Тонкие черты лица удачно играли на образ потомственного аристократа. Освободил место и вытянулся передо мной. Прямая спина, чуть вскинутая вверх голова, взгляд под потолок. Позиция человека, знающего себе цену.
– Вот уж не думала, что здесь можно встретить вежливого мужчину, – проворчала я. И с шумом заняла предложенное место.
– Я согласен, – обрадовался он выбранной теме разговора. – Здесь на весь город интеллигенции – как две капли на ведро воды.
Я посмотрела уже с интересом. Скрестив на груди руки, он стоял у моего кресла, едва заметно покачиваясь с пятки на носок. Как телохранитель. Во время процедуры награждения он напряженно, как загипнотизированный, смотрел на сцену.
Когда ведущая вечера с присвистом выдохнула про номинацию театральное искусство, он опустил руки и вытянул вперед голову. После слов «главный режиссер театра» сорвался с места, как стартовал с дистанции. На сцене был сама сдержанность. Низко поклонился, взял приз и скрылся за кулисами.
