Тебе, Елена Стефановна, сноха любимая, богоданная, желаю даровать в знак милости и любви драгоценную златую сажень [1]. Чтоб красота твоя дивная и чудная в той сажени еще пуще заблистала ради услады очей наших…
Софье почудилось, что притворная улыбка прилипла к ее губам, как в бане липнет к распаренному телу мокрый березовый лист. Ее и впрямь в жар бросило от слов мужа. В жар – и в холод.
Да он что, с ума на старости лет сошел?! Забыл лета свои, забыл чин свой? Забыл, сколько чужих глаз на него глядит, забыл, сколько ушей слышит эти совсем не родственные, ох, совсем не отеческие льстивые словеса, которые он щедро расточает жене сына?
В знак милости и любви… любимая сноха… услада очей наших… Ой, сладко, ой, приторно – челюсти так и сводит! А она… она играет своими тусклыми карими глазками, которые всегда напоминали Софье изюминки, торчащие из пасхального кулича. Личико у невестки – ну точно как тесто перепеченное. А из него изюминки торчат. И где сыскал великий князь эту самую красоту, дивную и чудную?! Ошалел старый дурень! Ошалел при виде тугих щек и смуглой шеи этой волошанки [2]!
А она, эта молоденькая дурочка! Она ведь тоже ошалела от такого внимания свекра. От щедро изливаемой на нее благосклонности. Забыла о скромности, забыла, что глаза потупить надобно, румянцем залиться стыдливым, рукавом завеситься либо краешком фаты… Глазки-изюминки сейчас напоминают двух юрких зверьков: так и скачут, так и мечутся из стороны в сторону. То на мужа глянет, Ивана Молодого – с пугливым торжеством: видишь ли, как меня твой батюшка чествует? Ценишь ли?.. На свекра смотрит с рабским почтением, так и ест глазами. Но на самом донышке, если приглядишься, увидишь и потаенно женское… А третья сторона, куда нет-нет да и метнутся глазки-зверушки, это великая княгиня Софья Фоминишна. Вроде бы свекровь, да не совсем, потому что не родная мать князю Ивану Молодому, а лишь мачеха. Ну а коли так, небось смекает Елена Волошанка, значит, с ней можно не больно-то считаться. Ее можно и обойти почтением. И метнуть на нее откровенно торжествующий взор: видишь, куда ветер дует, ты, старуха ?..
Старуха, конечно, старуха… Никуда не денешься – недавно сравнялось тридцать пять лет. А этой молоденькой сучке едва восемнадцать. И она уже успела родить Ивану Молодому сына. Сделать великого князя московского Ивана Васильевича [3] дедом. А великую княгиню Софью Фоминишну, значит, бабушкой.
Бабкой!
Тьфу!
Хотелось прикрикнуть на мужа, который токует на троне, словно старый тетерев перед молодой тетеркой. Хотелось окрыситься на ненавистного и ненавидящего пасынка, прогнать с его лица злорадное выражение. А больше всего хотелось провести ногтями по румяным щекам Елены Волошанки.
Однако ни одно из этих чувств не отразилось на лице великой княгини. Знатные византийцы детей своих учили скрывать свои чувства и самого лютого врага встречать радушной улыбкой. Софья была так поглощена обидой, так старалась не забыть уроки своих воспитателей и не ударить лицом в грязь перед противной Волошанкой, что в первую минуту начисто упустила главное: ожерелья, которое князь Иван Васильевич собрался подарить снохе, в казне больше не было.
Знала об этом лишь она, великая княгиня Софья! И лишь она была в этом виновата…
Но стоило только вспомнить, как все остальные чувства, только что снедавшие ее, отлетели, как сухие осенние листья. Остался лишь страх.
Тот самый страх, под гнетом которого она жила с того самого дня, как стала женой великого князя московского.
* * *
Удивительно – так сильно она не боялась даже в детстве, а уж детство ее никак нельзя было назвать безоблачным! Разве что до пяти лет, пока она жила с отцом – морейским деспотом
