Посвящается тебе.
Знала бы ты, как сильно я скучаю.
«Любовь – не веселый бездумный бант
И не упрёки, что бьют под ребра.
Любить – это значит иметь талант,
Может быть, самый большой и добрый.»
Э. Осадов
Я отчётливо помню тот момент, когда, будучи восьмилетним мальчишкой, я поклялся жизнью, поклялся в том, что никогда, ни при каких обстоятельствах не стану:
1. употреблять алкоголь,
2. курить
3. и принимать наркотические вещества.
Я категорически не понимал, почему взрослые, – вроде умные люди – зная, насколько пагубно для их организма вредоносное воздействие продукции со знаком 18+, всё равно пьют, а некоторые даже курят (про наркотики я тогда не знал, как и не был знаком с теми, кто их принимает). И только сейчас, спустя годы, я понял суть.
Люди устают. Не так, как я раньше считал, а намного, намного сильнее. У людей постоянные проблемы. Не такие проблемы, которые можно решить позитивным мышлением и словами «не парься». Людям бывает плохо. Так плохо, что им не помогает даже хорошая музыка из дорогих наушников. Я отчаянно верил в силу хорошей музыки, пока впервые не испытал, что такое по-настоящему плохо. Потому что когда тебе по-настоящему плохо, тебе не помогает ничего. Серьёзно – вообще ничего. И ты идёшь, покупаешь сигареты и вино, и сидишь в тёмной комнате у телевизора с дымящимся окурком между пальцев, и слушаешь монотонные новости об очередном террористическом акте в забытой богом стране, и отстранённо думаешь, мол, хорошо, что всё это происходит не у нас.
И тебе уже абсолютно наплевать на то, что в твоём нутре идут точно такие же террористические акты, и что ты медленно прогниваешь до костей, уничтожая себя тем, что называешь жизнью.
Я всего лишь спросила, который час, а в ответ получила, как снег на голову, какие-то мутные подробности о человеке, которого видела впервые в жизни. Он сидел на скамейке возле занесённой густым слоем снега сосны и пил эль из горла. У ног его стояли ещё две бутылки, – уже пустые – но речь была ясна, словно он изо всех сил прикидывался трезвым, как стёклышко.
– Который час… Ровно столько, сколько было в ту ночь, когда всё началось. – Он даже не посмотрел на часы. И не взглянул на меня. Лишь продолжил прожигать взглядом лесную темноту вдали за соснами. – Ровно столько, сколько, помню, я увидел на часах, и подумал ещё, мол, уже так поздно, но будто бы ещё совсем-совсем далеко до рассвета. – И всё-таки нёс он какую-то чепуху. Я переминалась с ноги на ногу, уже порядком озябнув от зимней стужи, в ожидании ответа на свой простой вопрос. Телефон давно сел, а мне срочно необходимо было узнать время! – Час, когда я понял, насколько все мы ничтожны, и особенно, в частности, я. Час, когда… – Он вдруг замолчал, чуть повернул на меня голову, словно вспомнив о моём присутствии, затем отвернулся снова, медленно сделал очередной глоток из бутылки, которую крепко держал в руке, и нахмурился. – Три часа, сорок пять минут.
Не сразу осознав, что на мой вопрос ответили, я ещё несколько секунд стояла, тупо глядя на говорившего, а затем, опомнившись, поблагодарила мужчину и развернулась, чтобы поспешить домой. Но что-то остановило меня, – то ли мой дико любопытный нос, вечно норовящий соваться в чужие дела, то ли сочувствие к этому человеку – и я осталась на месте.
– У вас всё в порядке? – осторожно поинтересовалась я, наивно рассчитывая на ответ.
Мужчина не отреагировал. Я почувствовала себя неловко, не понимая, нужно ли мне остаться и подождать, или поддаться своему извечно дремлющему инстинкту самосохранения. Лёгкий снегопад усилился, но ветер стих, так что я немного согрелась и всё же решила утолить свой интерес. На самом деле, мне просто не хотелось возвращаться домой, и мне вдруг стало уже абсолютно всё равно, который час. В свои двадцать я до сих пор жила в родительском доме – просто потому, что мне нужно было ухаживать за матерью, которая была не в состоянии делать этого сама и, пользуясь своими материнскими полномочиями, она корила меня при любой возможности, забывая, что мне давно уже не требуется её контроль, и что если не её недуг, меня в этом доме не было бы.