Октябрь 1918 г.
Старый каменный дом серел среди голого сада. Кое-где трепыхались на студеном ветру ярко-желтые кленовые листья. Мелкий колючий снег впивался в нежную кожу, оставляя мокрые дорожки. Непонятно было: снег это или слезы. Она, шестнадцатилетняя девушка, обнимала мать. Та куталась в пушистую шаль, накинутую на ночную рубашку. Ноги, красивые изящные ступни, узкие в щиколотке, были босы. Отец, успевший накинуть серую офицерскую шинель при аресте, отдал ее дочери, а сам, в бязевом белье, разутый, стоял на снегу, гордо вскинув голову.
– Именем революции! Пособников проклятого режима, мироедов и царских подпевал наша свободная, красная республика жестоко наказывает! – громко выплевывал злые слова вместе с парком, вившимся из жесткого рта, молодой паренек, совсем еще мальчик, безусый, с нежным пушком на румяной щеке, – И потому вы, проклятые контры, приговариваетесь к беспощадному расстрелу. Отряд! Ц-е-е-ельсь!
Мать дико, надрывно закричала:
– Что вы делаете, ироды! Пощадите ребенка! В чем она виновата? Будьте вы прок-ля-я-я-ты во веки веков! Пусть дети ваши, и дети ваших детей…
Она не успела договорить: грохнул первый выстрел, второй. Мать упала. Отец, бросившийся на винтовки, умер сразу. Осталась она одна, шестнадцатилетняя, в шинели, еще хранившей отцовский запах. Молоденький, очень красивый паренек улыбнулся ей и подмигнул синим глазом:
– По бандитской сволочи, отря-я-я-яд, пли!
***
Женщина проснулась, вся мокрая от пота. На лбу выступила испарина. Этот сон мучил ее уже очень много лет, с самого детства. Что это было? Генетическая память? Предупреждение? Психоз? Она не могла ответить на свои вопросы. Встала с постели, прошла на кухню, чтобы накапать себе валерьянки. Поверхность оконного стекла, черная, словно базальт, отражала бледное женское лицо.
Она обхватила руками растрепанную голову. В висках опять стучали маленькие остренькие молоточки.
Она знала этого паренька из ночного кошмара.
Август 2018 г.
Перрон быстро опустел. Да на нем-то и людей было мало: уж какие тут люди. Пара грибников, да несколько пожилых женщин, возвращавшихся из города домой. Белое северное солнце разошлось не на шутку: раскалило бетонную площадку и жарило макушки людей, как ненормальное. А народ не жаловался: им, беломорцам, за счастье считался редкий ясный денек – тягомотные, долгие дожди надоели до смерти: в огороде и так ничего не растет толком, и сено гниет. Пусть жарит солнышко, на здоровье.
За железнодорожной насыпью царствовал краснотал. Но через пять метров его теснил глухой еловый лес – медвежий буреломный рай. Тайга съедала, отвоевывала занятые человеком позиции. И с ней некому было бороться – обезлюдели нынче места: выродились здесь человеки. В небольшой деревеньке, расположившейся по другую сторону от железной дороги, доживали свой век самые стойкие, самые упрямые люди, в основном – бабульки, так и не пожелавшие бросить свои крепкие, на века отстроенные дома.
Ряд высоких столетних деревьев скрывал деревню от любопытных глаз, и лишь узенькая плотная тропка говорила: здесь не пустыня! Так и есть: если пройти по ней с километр, не испугавшись густой стены лесополосы, то через некоторое время взору путника откроется широкий луг, не тронутый живучим сосняком, поросший высоченной, по грудь, мокрой травой, отороченный рядком серых домишек, крытых шифером. Рогатая коровенка мыкнет приветливо и опять уткнется доброй мордой к земле: работает на славу, чтобы порадовать ласковую хозяйку вечером ведром жирного, как сливки, молока.
Над крышами возвышаются антенны: народ без телевизора и в деревне не может обходиться. Около каждого дома сложены горкой бревна, жужжат пилы: заготавливают дрова на студеную долгую зиму. Машин практически нет – бездорожье, но «козлики», славившиеся некапризным характером, нет-нет, а и проползут неуклюже по проселочной дороге, наплевав на колеи полуметровой глубины. Палисады изб, густо поросшие рябинником, красуются рыжими венчиками северных лилий, таких же непритязательных и стойких, как женщины, посадившие луковицы в неласковую, холодную землю лет сорок назад.