– Вас будто приворожила эта картина. Что вы здесь видите?
– Мужчину и женщину, которые из отдельных людей превратились в какое-то месиво, в, извините, биомассу.
Низ её платья перетекает в его брюки. Толком не различишь, где что. Не разъединить: только вырвать с кожей, с мясом. На двоих – одно лицо. Ни глаз, ни губ, ни бровей своих.
– Всепоглощающая любовь. Мунк весь об этом, – сказал подошедший мужчина.
Он сложил руки на груди, потрогал свои губы, взглянул на Юлю. Ему явно понравился глубокий вырез её свитера.
– Если это можно назвать любовью, – Юля скользнула взглядом по незнакомцу.
Густая седина, уложенные волосы. За пятьдесят, но одет стильно: приталенный пиджак, очки с титановыми дужками, тонкими, как нити. Бизнесмен какой-то. Пришёл на выставку, чтобы поддержать статус интеллектуала и/или вести вот такие нетривиальные смолтоки с молодыми девушками.
– А как бы вы назвали? – спросил.
– Не знаю. Может, не всему нужно давать определение. Говорят, мысль изречённая есть ложь.
– Интересно. Судя по всему, вам знакомо это чувство.
– Мне? – Юля словно очнулась, огляделась: тусклая галерея, на красных стенах картины, мимо неё проходят люди, тихое жужжание голосов, поскрипывают полы.
– Мне? – повторила.
И вот перед ней снова… Пятый курс института. Смоленск. Миша.
Звонкий удар посуды…
Её веки дёрнулись.
Суповая тарелка с пельменями пролетела и разбилась об стену. Осколки долго ещё звенели на полу. Пахло кислым молоком и луком. По блёклым старым креслам растеклись капли сметаны, распластались по их ковровой обивке. Последствия большого взрыва: эти белые жирные лучи. Как брошенная в злости тарелка могла стать причиной такой природной гармонии?
Миша испуганно посмотрел на пятна и осколки, как будто сам не верил, что сотворил такое. Но заметив, что она смотрит, тут же огрызнулся:
– Как ты меня достала!
Весь в красных пятнах, он ходил из комнаты на кухню и обратно. В той его однушке и ходить было больше некуда. Для пары студентов – нормально. Он платил, она вспомнила, двенадцать тысяч рублей с коммунальными.
Юля опустилась на диван, окинула взглядом грязную стену, заляпанные кресла. Ощутила ужас от того, что вот сейчас происходит что-то значительное. Она допивает последние капли его терпения и любви.
– Не поеду, – вдруг услышала она свой же голос. – Проваливай сам. Только сначала приберешь за собой всё это.
– Что? – с кухни донеслись быстрые шаги. – Что ты сказала?
Миша вбежал в комнату и встал перед диваном, где сидела Юля, будто хотел навалиться и ударить. Глаза горели, руки тряслись, плечи поднимались, опускались, он тяжёло дышал. Юля стала подниматься, не хотела смотреть в его ширинку, но он подступил так близко, что ей не удалось распрямить колени.
Она толкнула его в грудь с рычащим: «Отойди». Миша в ответ налетел на неё всем телом, сел сверху и придавил голову подушкой к дивану.
– Ты, блин, больной! – крикнула Юля, когда ей удалось вырваться. – Не трогай меня!
Миша вдруг слез с неё, отшвырнул подушку и вскочил с дивана весь красный, пружины простонали под ним.
– Ты пожалеешь об этом, – сказала она.
– Не могу видеть тебя. Уезжай, убирайся отсюда! – он почти срывался на визг.
Юля зарыдала. Она не могла поверить, что всё это с ними происходит. Лохматая, слюнявая, скрючившаяся на этом старом, бабкином диване. Губы, вспухшие, как два воспалённых фурункула, скривились, и изо рта будто сам по себе вырвался стон.
Это точно конец. После – ничего не будет, ничего не может быть. И это чувство принесло ей и страх, и облегчение.
Миша бросился к телефону. Встал с ним посреди комнаты, губы тряслись.
– Алё, Ольга Егоровна. Заберите её! Юлю заберите. Она сумасшедшая. Что? Со мной всё в порядке, это она…
