В фольклоре пеонов[1] «Песнь Бича» бытует с незапамятных времен; мексиканские крестьяне бережно хранят ее и передают из поколения в поколение. Правда, петь эту песню они осмеливаются, лишь когда находятся одни, вне досягаемости слуха своих господ и хозяев: государственных чиновников, богатых землевладельцев, надсмотрщиков и сельских жандармов. Причина подобной предосторожности таится в ее словах. Оригинальный текст сложен для перевода, но если опустить некоторые из наиболее смачных выражений, то получится примерно следующее:
До чего ж надоели мне эти рабы
С их дубленой и грубою кожей;
От битья она только крепчает…
Чтоб пронять до души
И заставить пеона кричать,
Нужно шкуру изрезать до кости.
А вот с нежною кожею дело иное:
Из нее извлеку даже песню.
Эта музыка муки и боли
Будет с губ благородных срываться.
А последние четыре строки в вольном переводе звучат вроде этого:
Довольно с меня толстокожих пеонов,
Педро, Хуанов, Хосе и Леонов.
Подайте хозяев с господской террасы,
Диаса, Анхелеса или Лерраса.
Вот эту самую песню и распевал молодой парень на берегу Рио-Гранде. Пел громко и задушевно, поскольку здорово набрался мескаля[2]. Особый эффект его пения достигался тем, что этот мексиканский ковбой, разряженный в расшитый серебряными блестками костюм из желтой кожи, горланил песню в городишке, который весь, до последней пяди, находился на землях того самого благородного семейства Леррасов. Пеоны побросали свою работу и подошли, чтобы послушать. Оглядываясь по сторонам и убеждаясь, что поблизости нет никого из хозяйских прихвостней, они улыбались, переглядывались и с нескрываемым удовольствием наслаждались оскорблениями, звучавшими в адрес их господ. А парень, разъезжая на лошади взад и вперед, продолжал распевать, время от времени прикладываясь к бутылке, которой к этому же отбивал ритм.
Куплет следовал за куплетом. Все мексиканские песни необычайно длинны, а эта походила на целую эпическую поэму, по большей части столь непристойную, что выдержать подобное могли лишь уши пеонов.
А по другую сторону узкой в этих местах знаменитой Рио-Гранде, в патио[3] таверны, обращенном на юг, прямо в сторону мексиканского городка, эту песню слушал, потягивая холодное пиво и покуривая цигарку, Монтана.
Высокий мужчина с выгнутыми колесом негнущимися ногами, выдававшими в нем истинного наездника Запада, подошел к его столику и сдвинул на затылок шляпу. Тесная тулья оставила на лбу красную полосу, по его лицу медленно струился пот.
– Ты – Монтана? – спросил он.
– Кое-кто меня так называет, – с еле заметной улыбкой ответил Кид.
– Меня зовут Райли. Я живу в этих местах.
– Присядь, в ногах правды нет, – пододвигая стул, предложил Кид.
Райли уселся.
– Выпьешь? – поинтересовался Монтана.
– Давай сначала потолкуем.
– Ну тогда говори.
– Мы тут с ребятами кое-что обсуждали, – усаживаясь поудобней и передвигая пояс так, чтобы кольт в кобуре оказался под рукой, начал Райли. – Нас очень интересует, надолго ли ты задержишься в наших краях.
– Пока не отдохну.
– Но кое-кто из ребят обратил внимание, что ты вовсе не выглядишь усталым.
– Да ну?
– С виду свеж как огурчик.
– Внешний вид зачастую бывает обманчив, – заметил Монтана. – Знаешь, сколько на свете людей со здоровым цветом лица и улыбкой на устах должны щадить свое больное сердце? Закуришь?
Райли принял предложение и свернул из желтоватой маисовой бумаги и табака «Булл Дерхэм» цигарку.
– Интересно, из чего его делают? – полюбопытствовал Райли. – Мелко режут сорняки и пропитывают отжимками табачного сока?
– Какая разница? Все дело в привычке, – буркнул Монтана.
– Вот это-то мне больше всего и нравится в людях! Забавно, как некоторые привязаны к своим привычкам. Одни наслаждаются свежим воздухом и жизнью в чудесном краю, а другие скучают без каменных плоскогорий и пыли пустыни. Находятся и такие, кому жизнь не в радость, если нет опасностей. – Райли посмотрел прямо в глаза Монтане.
