Назвать се странным – было бы смешно,
Назвать нелепым – было бы обидно.
Так и живём и я, и бытие,
Один в другом, и все не очевидны.
Там жизнь, которой оправданья нет,
Мелькает за оконцами вагона.
Се странным назови – пойдёт во вред,
Как диким живностям идёт черта загона.
Первые строки текста с рабочим названием «Северный путь к благодати» были написаны Инойком Загором, когда автор в возрасте 29 лет, покинув свою Родину, некоторое время перебивался сезонными работами на фермах Срединного За-Полярья.[1] В это время он вынужденно оставил свой программный труд «Герменевтика экзистенциальной будущности» в силу полного отрицания направления его исследований научным сообществом и обратился к более динамичному жанру – поэзии. Неудивительно, что коннотации, связанные с богатой культурой Среднеполярья, прослеживаются во многих строфах Загора этого периода.
Соответственно, фраза «черта загона» происходит от быта заполярских пастухов, которые огораживали пастбищные наделы временными струнными конструкциями с подведённым к ним высоким напряжением. Животные окультуренные и животные дикие разделялись практически невидимыми нитями, которые были в глазах Инойка метафизической преградой для понимания сущего, возведённой Богом. С одной стороны, это была природа во всём своём божественном существовании, с другой – жизнь человечества, которое сознательно отделяло себя от природного бытия и не находилось в согласии с высшим промыслом. В этот период все шаги Загора были направлены в сторону другомыслия как концепта, дающего возможность созидания за пределами человеческой ментальности (Бурбоног, 2153). Исходя из воззрений учёного, только разрыв на нейрофизиологическом уровне моделей осознания, свойственных виду Homo sapiens, даёт возможность вырваться их научного тупика, в котором оказалось естествознание в конце XXI века.
Его друг и биограф Игр Ряснов писал об этом следующим образом: «Инойк, до того как стать адептом Пути, около года работал пастухом заполярских яков,[2] уподобляясь индуистскому богу Кришне. Как не удивительно, но казалось, что он наслаждается длительными перегонами табунов по бескрайней тундре, ночёвками под открытым небом и в целом жизнью, не отягощённой академическими спорами и непониманием со стороны псевдоучёных, научные работы которых более свидетельствуют о крепком седалище, нежели чем о творческом и нестандартном мышлении. Такая работа оставляла свободным ум, и неудивительно, что начало жизни в Северных пределов совпало с одним их продуктивных периодов творчества учёного, отправившегося в добровольное изгнание»
