В богато обставленной комнате в царских палатах было невероятно душно. Спёртый воздух, пропахший ладаном и длительной болезнью, заполнял огромную комнату, где на большой постели среди многочисленных перин и одеял терялся юноша с обезображенным оспинами лицом. Ему было жарко, хотелось глотнуть хоть немного свежего морозного воздуха, но медикус запретил идти у него на поводу. После последнего кровопускания стало совсем худо, и не только редкие посетители этой комнаты, но и сам юноша, прекрасно понимали, что жизнь его отсчитывает последние часы.
Вот уже прошло два часа, как его причастили, да и бросили здесь одного. Но юноше было уже всё равно. В эти две недели он прекрасно узнал цену дружбе, любви, верности и преданности. И цена эта оказалась на редкость скудной.
Верховный Тайный Совет обсуждал свои дальнейшие действия, даже уже не скрываясь и не понижая голоса, собираясь за дверьми этой опочивальни, приходить в которую они были вынуждены каждый день, чтобы не пропустить такого события, как смерть императора. Вот только в саму комнату, где лежал умирающий юноша, они не заходили, все за дверьми топтались. То ли заразы боялись, то ли просто видеть его не хотели, а он был слишком слаб, чтобы приказать. С тех пор как он отказался подписывать фальшивое завещание, его вообще никто, кроме слуг, да медикуса не навещали.
Ванька, друг сердечный, чтоб ему пусто было, только губы поджал, да фальшивку свою в трубочку скатал, после чего ушёл, даже не попрощавшись перед смертью. Вот она – цена дружбы, хотя какая это дружба, ежели тот же Ванька только и делал, что в сомнительные забавы его постоянно втягивал, да всё за родичей своих многочисленных просил. Разве же это дружба? Эх, если бы знать, что в той преданности и дружбе таится, то всех скопом своим последним указом на плаху бы повёл. А сейчас никто и слушать его не станет. Последнее заседание Совета и так прошло без него, хотя в то время он ещё мог передвигаться, оспины ещё не так обезобразили его лицо, но медикус, чтоб ему до конца жизни икалось, настоял на том, чтобы не тревожил никто его величество. Он бы и сейчас мог поприсутствовать, да слово своё последнее сказать, ведь соображать-то может, только проку от этого никакого. Поставили на нём все крест, да только и ждут, пока Богу душу отдаст.
А Лизка, да Катька, что ещё недавно в любви ему клялись, да в опочивальню зазывали, вообще нос сюда не казали. Видимо, так любили. Юноша хрипло рассмеялся в темноте душной комнаты.
Верховный Тайный Совет в полном составе уже Аньку на царствование зазывают. Но он ещё не умер! Твари. Все твари. Плохо только, что очень уж поздно он это понял. И ладно бы, что, поняв, сумел выкарабкаться, почитай, из могилы, тогда бы все они у него точно поплясали, в большинстве своём на эшафоте. Вот только костлявая уже протянула к нему лапы. Нет, не сумеет он исправить то, что натворили все эти уроды с его молчаливого согласия за все те малые годы его царствования.
Иной раз вообще мысли странные в голове бродили – а что, если его специально заразили, аль отраву какую посыпали? Ведь начал он зубы понемногу показывать, начал. И у Долгоруких на поводу пошёл, Катьку замуж позвав, чтобы они пока палки в колёса не вставляли. А вот Остермана как раз перед болезнью осаживать начал. Тот ажно дар речи потерял. Юноша снова засмеялся, чувствуя при этом, как по щеке потекла слеза.
Поздно. Ничего уже не исправить. Но как же страшно умирать, как же страшно.
Дверь приоткрылась, и в комнату вошёл поп какой-то. Затуманенный взгляд юноши уже не мог распознать, кто именно перед ним стоит.
– … Соборовать бы надобно… – долетело до юноши, а по его телу прошла болезненная судорога.
