Ему сказали, что она приехала, и он помчался в Ниццу.
Маяковский, щёголь и франт, одетый с иголочки, в сером брючном костюме и атласном жилете, в шляпе и ботинках на толстой подошве, купленных в Германии, «крепких, как сама Россия», был не похож на того горлана-главаря в жёлтой блузе, каким он был ещё десять лет назад.
Путешествовать он любил. Путешествия заменяют книги, говорил он. Особенно ему нравились Берлин и Париж. Там он покупал себе элегантные костюмы и белоснежные сорочки, модные галстуки и кожаные перчатки, а духи и шёлковое бельё – Лиличке. «Привези машинку, хочу Рено», – мурлыкала она. Конечно, он купит ей машину. Но только после Ниццы.
В Париже шёл дождь. На такси он подъехал к ресторану «Ла Куполь». За рулём сидел русский эмигрант. Их много теперь тут. Он не стал поддерживать разговор, молчал всю дорогу.
Маяковский любил ресторан «Ла Куполь» и, когда бывал в Париже, всегда обедал здесь. Вошёл, поднял голову и в который раз внимательно посмотрел на стеклянную крышу в форме купола. Марк Шагал расписал такой же в Оперном театре. Маяковский знал, что Шагал не любил его стихи, предпочитал «слащавую» лирику Есенина. Но его это не трогало. Он всем желал «шагать, как Шагал».
Засунув руки в карманы и не глядя по сторонам, поэт прошёл в дальний угол ресторана и сел за квадратный столик.
Кормили здесь хорошо, устрицы всегда были свежие. Маяковский предпочитал виски «Белая Лошадь» и мог за разговором выпить бутылку.
Здесь часто можно было встретить знакомых. Граф Алексей Толстой, крупный, важный, до отъезда в Россию часто ужинал в «Ла Куполь». Эльза Триоле, сестра Лилички, приходила вместе со своим prince charmant, поэтом-коммунистом Луи Арагоном.
И живой, общительный, прекрасно говоривший по-французски Исаак Бабель. Часто в окружении друзей – и французов, и русских эмигрантов.
«Жить во Франции в смысле индивидуальной свободы превосходно, – говорил он. – Но оставаться во Франции я не хочу, тоскую по ветру больших мыслей и больших страстей». Наверное, Бабель уехал, давно его не видно. Маяковский посмотрел на посетителей. В прошлый раз он видел здесь Ивана Бунина: худой и элегантный, он был в ресторане с красивой женщиной, женой, наверное. Кажется, он его не видел, а может, сделал вид. Но руки бы ему не подал, это ясно. Маяковский помнил, с каким отвращением Бунин смотрел тогда, в 1921-м, в Москве на него – молодого, лохматого, громкого, когда он, «поэт революции», подсел к Ивану Алексеевичу за стол и стал есть из его тарелки.
«Ну смешно, ну эпатаж. Господин Бунин этого не понял. Сейчас он, Владимир Владимирович Маяковский, другой, совсем другой».
Он отодвинул тарелку с недоеденным бифштексом. Аппетит пропал. Маяковский встал и сделал знак официанту. Надо ехать. Его ждут в Ницце. Знакомых никого не встретил, и это его обрадовало.
Ниццу он любил. Он и Крым называл «Красная Ницца» – такое же море, такие же горы. И чистый, прозрачный воздух.
В Ницце многие русские останавливались в русском пансионе. Маяковский поселился в гостинице, там, где в своё время бывали Герберт Уэллс, Эрнест Хемингуэй и Скотт Фицджеральд. В прошлый раз он всё до последнего франка проиграл в Монте-Карло. Так было весело, увлёкся. Потом пришлось одалживать тысячу франков у знакомого художника. Вернувшись в Москву, написал стихотворение, в котором заклеймил капиталистов, как воров, и назвал всех, кто бывает в казино, «поганенькими монтекарликами». Хорошо на этом заработал, оправдал поездку.
