Они все врут!
Саша отвернулась от жующих попутчиков и уставилась в окно. Очередная деревня с лужей на обочине сменилась плешинами посадки. И все же смотреть в окно было приятнее, чем созерцать поглощение яиц вкрутую, копченой колбасы и одноразовой лапши в стаканчиках. Если бы ей досталась верхняя полка, она давно закрылась бы от мира простыней и сосредоточилась на своем. Но ей досталась нижняя, и в придачу – весьма общительные попутчики. Они так и норовили залезть в душу.
– Ну что, студентка, нос повесила? Ты покушай поплотнее, да и повеселеешь.
Это мужик в тельняшке. Весь вечер докапывается. То – куда едешь, то – кем родители работают. Ждет, что ли, когда ему нахамят?
– Девушкам надо талию беречь.
Это тетка. Полторы тонны веса. Ест и дышит со свистом.
– Я сама в девчонках тонкая была. Тонкая, звонкая, прозрачная.
Мужик в тельняшке чуть не подавился. Замер, глаза выкатил, а потом как заржет!
– Ну ты, блин, тетя, врать горазда!
Все врут.
Саша закрылась журналом, словно дверь в свою комнату захлопнула. Мир заквашен на вранье. Ложь оплетает людей, как липкая паутина. Лепят себе легенды и живут в них как в норах. Так теплее. Это правила игры, она поняла. Саша ненавидит ложь. Игра с фальшивыми правилами именуется жизнью, и она, Саша, вынуждена в нее играть. Играть и не врать? Плохо получается. Нет, собственно, она просто не сказала правду. Если бы она сказала, что задумала, бабушка никуда ее не отпустила бы. Она вцепилась бы в Сашу мертвой хваткой, призвала на помощь все свои болячки, стала бы давить на нее. Бить на жалость. И тогда Саша осталась бы. Со своими вопросами, на которые никто не хочет ответить. Со своей тоской. А носить в себе обиду и тоску в семнадцать лет – ох как тяжело.
Мужик в тельняшке завернул остатки еды в пакет, шумно отрыгнул и сладко потянулся, хрустя суставами.
Саша не выдержала. Она спрыгнула с полки и прошла в начало вагона, к купе проводников. Там было открыто окно. Она подставила лицо теплому ветру.
– Ничего, – сказала она себе. – Все куда-нибудь едут, и я еду. Подумаешь!
О бабушке старалась не думать. Предполагать, как та отреагирует на выходку внучки, – занятие не из приятных. Пусть реагирует как хочет. В конце концов – что она могла ожидать от человека, которому столько лет сама морочила голову?
Саша целый год играла в сыщика. Ей бы к экзаменам готовиться, а она была просто одержима своей идеей. Сначала она собрала все школьные фотографии матери, что хранились среди всякого хлама в коробках из-под конфет «Ассорти». Фотографии сплошь черно-белые, некоторые отливают коричневым. Мальчики на снимках длинноволосые, с отложными воротничками поверх пиджаков. Смешно. Или, как сказала бы Лидка, стрёмно. Девочки – в белых фартуках. Стрижки «сессон». Сашина мать, самая маленькая и хрупкая, стояла в первом ряду. Фигурой она напоминала Патрисию Каас. И губы, и взгляд были как у этой французской певицы. Мать была красивой. И имя ей бабушка выбрала немного не от мира сего – Лика. Имя ей очень шло.
Саша долго изучала фотографии. Доставала их, когда бывала одна, как что-то запретное, тайное, и разглядывала. Конечно же, она не могла не сделать для себя некоторых выводов. Мать была общительной и веселой. На всех фотографиях она в центре, среди подруг. Лика придерживалась моды, имела вкус. То, что на других сидело кургузо и с позиций сегодняшнего дня смотрелось нелепо и даже вызывало смех, у Лики было мило, к месту, кстати. Коротенькая юбочка, полосатая рубашечка в обтяжку, туфли на платформе. И не было во взгляде матери той подростковой забитости, неуверенности всеобщей, которой Саше не удалось избежать. Мать, вероятно, всегда знала, что она хорошенькая, несмотря на маленький рост и повадки Дюймовочки.
