Моя бабушка Мария. 1987 год
Моя бабушка Мария Александровна, 1912 года рождения, была женщиной набожной, суеверной и со странностями. Как сейчас помню (было мне тогда двенадцать лет): подхожу я к ограде, наполовину плетёной из болотного тальника, наполовину из деревянного штакетника, открываю шаткую и скрипучую калитку, захожу в ограду, заросшую вытоптанным спорышом. Бабушка (мы ее звали – баба Маруся) сидит на краю крылечка, на своем старом, но крепком стуле. Еще издали я заметила, как она прищурила глаза и подставила ко лбу правую руку, как козырек. А во дворе заскрипела ветками и зашелестела листвой толстая береза, преклонных лет.
– Баб Маруся, привет! – весело и громко произнесла я, подходя все ближе. Она в ответ – молчала, прищуривалась, все еще держа козырек. Видно, не узнавала меня. А потом громко, своим грубоватым голосом, ответила:
– Ольга, это ты! А я тебя не признала!
– Баб Марусь, ты меня просила в лес тебя сводить. Пойдешь? – спросила также громко я.
– Да. Попозже, попозже. А Шука (так она называла сына Александра, моего отца) что делат?
– Да он на работе. А мама с сестрами дома.
– Ну, пойдем в хату, – предложила бабуля и стала потихоньку подыматься. Она была среднего роста, с горбинкой на спине, полноватой, с выпирающим вперед животом, c синими венозными ногами, в чулках телесного цвета. Она не снимала их даже в самый жаркий день. На ней был старый, дырявый халат из байка, с поблекшими цветами и старая-престарая вязаная кофта с грубыми заплатами из какого-то материала – и это выглядело забавно.
Она мне всегда напоминала старуху из сказки Пушкина «О золотой рыбке». В веранде пахло полынью, разложенной на столе и сырой бумагой из кладовой, с покосившейся облезлой дверью. Мухи бились в закопченное от пыли окно и громко жужжали. На подоконнике стояли банки с пожухлыми и сушеными цветами. Мне всегда хотелось их выбросить, так как от них несло гнилью, но бабушка мне не разрешала, она говорила:
– Я люблю засушенные цветы.
Я в ответ – пожимала плечами и думала про себя: «Вот странная, зачем держать гниль на подоконнике и разводить мушек».
В дом мы зашли не разуваясь, как положено возле порога, что меня всегда удивляло. На мое предложение – подмести и вымыть пол, она отказывалась:
– Нет! Нет! Я не доверяю тебе. Вот Шука придет и вымат.
– Ну, хорошо, – соглашалась я.
По правде говоря, мне не хотелось мести ее пыльные облезлые полы и собирать бумажки, заткнутые в каждом углу. Я села у стола-буфета на стул и молча смотрела, пока она медленно, скрепя полом, перебирает ногами, телепаясь до своего любимого синего табурета. Она никому не разрешала садиться на него, так как ее странная и удивительная натура верила, что после сидевшего, она, непременно, чем-нибудь заболеет и ляжет в больницу. Мне всегда представлялось, что моя бабуля прилетела с другой планеты на космическом корабле, который утонул в болоте за ее огородом. Она редко улыбалась, была угрюмой и частенько рассказывала о своих болячках, слегка покачиваясь на своем табурете взад-вперед. Однажды я спросила ее:
– Баб Маруся, а почему ты качаешься, когда с кем-нибудь разговариваешь? Это нервы? Да? На что она – усмехнулась:
– Эта привычка осталась у меня после операции на желчь. Я вот так качалась, когда у меня все болело – так и пошло.
Она посидела немного, отдышалась и пошла наливать мне чай (от которого я отказывалась) в спаленку, где стояла ее кровать, плитка с чайником и умывальник с ведром, при этом что-то бормоча себе под нос. Из всех слов я поняла – оладьи, кошки, и догадалась, что она опять постряпала свои кислые оладьи. Хозяйкой она была не очень хорошей: пельмени очень соленые, оладьи сильно кислые, в общем, какое бы блюдо (варево) она ни приготовила – оно было полно соли. А ей это нравилось. А мне нравилась ее соленая капуста кусочками, в рассоле да со свеклой. Я могла съесть много и попросить еще.
