Москва, ноябрь 1920 года
Вдоль Пречистенки косым штрихом летели хлопья мокрого снега. Они ложились драным марлевым покрывалом на мостовую, тут же мешаясь с осенней грязью, путались в гривах извозчичьих лошадей, залепляли лица прохожих. Батюшки, ну и погодка!
Склонив голову в суконной беретке, навстречу ветру быстро шагала молодая женщина, одетая скромно, но не бедно. Она шла почти тем же самым маршрутом, по которому спустя несколько лет плелся за своим благодетелем бездомный пес Шарик, увековеченный Булгаковым. Однако многих вывесок из тех, по которым будущий Полиграф Полиграфович учился читать, еще не было: разгульный ветерок нэпа еще не наполнил наши паруса, унося прочь от мрачного острова под названием «военный коммунизм»…
Не доходя Обухова переулка, дама в беретке свернула в переулочек с оптимистическим названием Мертвый. Здесь ветер дул потише, а строй снежинок ломался, превращаясь в хаотичное броуновское движение. Но наша прохожая, едва оказавшись в Мертвом, почему-то замешкалась. Она нервно огляделась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, нырнула в подъезд обшарпанного дома. Через минуту из этого подъезда вышла баба, до самых глаз закутанная в платок, и застучала каблучками дальше по переулку. И только по стуку этих каблучков да еще по подолу шерстяной юбки, на который не хватило огромного «маскировочного» платка, можно было признать в этой чухонке недавнюю дамочку.
Шагов через сто, снова осмотревшись, она свернула в подворотню с прибитым над нею большим жестяным номером дома. Налево… Направо… Опять налево и – вниз по стертым ступенькам. Скрип двери… Толчею снежинок в порывах ветра сменил мрак зловонного коридора, холодного и сырого. Где-то в отдалении гремели кастрюли и переругивались два голоса, женский и мужской. Стараясь не стучать каблуками по дощатому полу, на цыпочках она прошла по коридору, толкнула дверь в самом конце – и только тут перевела дух.
– Мама?..
Никто ей не ответил. В крошечной комнатушке с низким потолком было почти совсем темно. Единственный источник света – печка-буржуйка – озарял неверными бликами железную кровать в углу, какой-то хлам… Потянув ноздрями воздух, женщина поморщилась: ничуть не свежее, чем в коридоре. Только, пожалуй, еще холоднее. С тревожно бьющимся сердцем она пробралась к кровати и опустилась на колени перед лежащей на ней старухой. Та была укрыта тряпьем до самого подбородка, обтянутого словно серым пергаментом.
– Мама, вы спите?.. О господи, вам совсем плохо!
Старуха пошевелилась и застонала. В щелочках ее глаз зажглись крохотные отсветы слабого пламени печи.
– Кто здесь?..
– Мамочка, это я, Мария! Простите ради бога, вчера никак не могла вырваться. Но вы лежите… Что, стало хуже? Господи, как же у вас холодно…
– Мари, доченька! – Старуха сделала попытку высвободить руку из-под своих покровов, но это ей удалось только с помощью дочери. – Ничего, ничего. Это я так… Просто… устала. Я очень рада тебя видеть, ma chere… милая Мари. Но тебе не надо приходить сюда так часто. Я беспокоюсь за тебя…
Рука с синеватыми прозрачными пальцами приподнялась, пытаясь дотянуться до щеки Марии. Дочь схватила ее обеими руками и, припав к ней губами, бережно опустила на кровать.
– Не говорите так, мама. Если бы вы знали, что я чувствую… из-за того, что не могу быть с вами! Особенно сейчас… Но так будет не всегда. Вы поправитесь, и мы что-нибудь придумаем, чтобы видеться чаще. Вы обязательно поправитесь, слышите, мамочка?! Я тут вам принесла хорошее лекарство, муж достал. Барсучий жир: говорят, помогает. И из продуктов кое-что…
Она рванулась было к саквояжу, который оставила у входа, но мать удержала ее:
