Зачем на том эпохальном сне культуры прячешь свой
родственный день, как идеал потери и сомнения к личному? По этим
снам ты всходишь, как строка и спрятанная нить земли. Её
прошедшей влаги и сухого утра, оно неспешно обнимает этот день.
Знаком ли свист плохой разлуки на том краю земли, где свили
однорукие цели – причины ждать другого поворота судеб? К тебе ли
схожим диалектом сражается их полуденный восторг и месть, что ты
уже страшнее, что выгода на интеллектуальном солнце прямого
поворота тени земли? Страдаешь и устрашаешь своей надеждой
ждать упрёка к смыслам похоронного времени, встречая этот свист у
самого холодного дня времени года. Как был вопрос, ты задаёшь
ему и точный возраст другой мифологемы счастья, по времени к
чему уходишь на длительное памятью расположение земли под
страхом медленных невзгод. Когда бы ушли твои роли о сожалении
и ужасах приготовленной, последней ночи к талой причине быть
хаотическим и нужным восторгом внутри патетического зрения,
встречающихся глаз впереди радости иллюзии? Вместе с ней ты как
бы снова исчезаешь, и страхом увенчанный мир располагается на
твоей маске умышленного чувства юмора. К чему ты был сегодня
джентльменом и расторопным желанием описать самый трудный
день своей равнодушной жизни.
Не спрашивая о чутье, его заводит между тленным опытом
похоронившей маски – твоя имманентная притча быть дураком без
наследственного положения и мнения чуткого судьи перед работой
благородства на наитии. Как же холоден и трепет, что сиюминутно
струится на ладони неприхотливого ужаса смерти, по которому
стекают капли умеренной страсти стать идеалу её красоты – нужнее
чем быть человеком. Не схоронив свой попустительский набор
юмора по понедельникам в особо тщетной панораме схожего дня, ты
расстилаешь своё положение мерой руки и натягиваешь ужасную
боль нерадивого путника смерти, проходящего по стене из каторги и
любви к одинокому преткновению мечты. Как бы не бывало плохо
от стороннего меча твоей природы идеалов состояния к личному -
ты устремляешь свой взор на естественное право стать лучшему в
своей жизни, как магический оборотень привлекательного
философского наследия бытия перед собой. Но не спеша, так близко
ходит интеллект дремучей суеты мироздания, в чём сходство
поэтического разума гнетёт и утверждает твою аналогию новой
жизни и пленительного ада рассуждения о своём конце. Не
жизненной ли сказкой ты напророчил цель на собственном аду из
преткновения природы и философской схожести быть жизнью на
причале ветреного смысла бытия?
Что – то нечеловеческое и очень знакомое уводит тень
расслоения мысли и ханжества внутри состояния блага над
рождением другого идеала. Такого, что ещё вчера ты бы отдал
жизнь на перо одной модели смерти, но сладок был потерянный
манер у ценности своей мечты. Как чёрный шар на многолетней
слаженной природе откровения её личной заслуги, перед
ментальным бытием сознательного определения своей сущности.
Как же твоя пленительная старость учит сегодня о формах
философского умо снисхождения на земле? Что ещё одно поколение
мысленного счастья забыть свой фатализм – становится новой
культурой и перманентной системой давно забытого идеала
социального возраста? Сражаясь ли с заслугой по отчим дням твоих
надежд ты обустраиваешь век и солидарный аппарат на тоненьком
участии своего эго перед материальной заслугой быть человеком
самому себе. Или же кому – то из большего чувства особой культуры
риторического проявления мира свободы права. В этом сборнике
поэзии, как учит этическое наследие вины перед романтикой
культуры – снова восстанавливает день твоя нарочитая мудрость -
свой последний фатализм на земле, его целостные системы и
пародии на идеалах жизни перед творением благородства. Многие
