Ивонн делила свою жизнь на два отрезка. Не на пресловутые «до» и «после», а, скорее, так: если бы в альбоме для фотографий вдруг оказались пустые страницы с полустертыми подписями и датами. Пустые дни безусловного и неотвратимого взросления, которые она, не глядя и малодушно старалась вырезать из воспоминаний, как многие люди вырезали лица любимых с фотографий, чтобы вставить в медальон и носить возле сердца. Годы, полные праздных и бесплотных мечтаний, неправильных решений, любви и веры в то, что никто и никогда до тебя не испытывал всех этих мук юности.
Ивонн рассматривала фотоальбом, красивый, в кожаном переплете, касаясь глянцевой поверхности «полароидных» и обыкновенных снимков ладонью, словно пыталась стереть с них пыль, налет, оставленный временем и самой жизнью.
На одном из них ей едва исполнилось двенадцать, она широко улыбалась и позировала возле новенького отцовского автомобиля. В те годы за такой «Крайслер» любой бы продал душу. Ивон была горда, ее руки и одежда были испачканы масляной краской, а на плече висел деревянный этюдник. На фоне горел закат, от чего фотография казалась теплой под пальцами. Южное лето подходило к концу.
Еще на одной Ивонн обнимала мать. Красивую, статную женщину с породистым лицом. Лицо ее было скульптурным и ярким, как у героинь нуарного кино: острые, высокие скулы, а на них – длинные печальные тени, отброшенные ресницами. Она была в черном комбинезоне и остроносых туфлях, а Ивонн – в легкомысленном белом платье из полупрозрачной ткани. Они стояли на фоне Елисейских полей, неподалеку от ресторана, в котором праздновали пятнадцатый день рождения Ивонн, и обе смотрели свысока, чуть подняв подбородки.
На следующей фотографии ей уже восемнадцать. французский загар прилип к ее матовой коже. Она бежала по песку в красном купальнике, на ногах ее были соломенные эспадрильи1, а в руках белая льняная рубашка. Фотографом был Фабьен, парень с рыбацкой лодкой – молодой француз, пишущий роман на печатной машинке, как в старину. Ивонн хорошо помнила этот день на пляже в Сен-Максим, она так же хорошо помнила ночь, полную звезд, и божоле-нуво, его сияющий, прозрачный цвет и яркий вкус. От Фабьена пахло машинописными чернилами, а его руки, покрытые мозолями, пахли соленым морем. Его поцелуи на вкус были, как само молодое вино – смородиновые, вишневые, юные.
Еще одно фото было из Виргинии. На нем, кроме Ивонн – двое парней, полных жизни. Она стояла по центру, закинув руки на плечи друзей. Ее волосы были слипшимися от пота и растрепанными. Горловина футболки мокрой, а джинсы порваны в нескольких местах. Рядом на земле лежал велосипед со свисающей цепью и вывернутым рулем. Ее серо-голубые глаза притягивали, как океан, в котором отражалось предутреннее дождевое небо, и каждый, кому удавалось почувствовать на себе ее гипнотический взгляд, погружался в него, как в воду. Ивонн насмешливо улыбалась, она был нахальной девчонкой, считавшей, что мир принадлежит ей.
Но мир сломал ее спустя пару лет. И это читалось во взгляде уже на следующей фотографии. Она прямиком с военной базы, из Форт Худа. Армейская форма сидела на ней нелепо: Ивонн занималась теннисом и много времени проводила в тренажерном зале, но оставалась хрупкой. В ее взгляде уже не было той притягательной силы. Лицо из девчачьего превратилось в лицо молодой женщины. Скулы были ярко очерченными; губы – пухлыми и чувственными; линия нижней челюсти под креплением шлема смягчилась. На губах уже не было улыбки, руки повисли, как у безвольной марионетки, которой она стала. Она казалась напряженной на фотографии. Ивонн никогда не умела вовремя тормозить и остановилась только тогда, когда стало слишком поздно. До вторжения США в Ирак оставалось пару недель.
