Почему он думал все время о дочери и образ ее заслонял перед ним все? Это его смутило, но пришло в голову лишь после того, как поезд тронулся в путь. Правда, смущение было мимолетное и, возникнув под стук колес, вскоре исчезло. Кальмара отвлек мелькавший за окном пейзаж.
Но почему все-таки ему вспомнилась Жозе, а не жена или младший сын, ведь они стояли втроем под жгучими лучами солнца!
Может быть, оттого, что фигурка дочери на перроне выглядела особенно нескладной? Жозе минуло двенадцать лет, она была длинная и худенькая, с тонкими руками и ногами. Белокурые волосы, посветлевшие от морской воды и солнца, отливали серебром.
Выходя из пансиона, Доминика спросила Жозе:
– Уж не собираешься ли ты в таком виде провожать отца?
– А что? Столько людей ездят на глиссере в купальных костюмах. Ведь пристань прямо у вокзала. Разве потом мы не пойдем сразу купаться?
Доминика была в шортах и в прозрачной полосатой кофточке, купленной в каком-то узком переулке, среди толчеи неподалеку от канала.
Не потому ли Кальмар смутился, что впервые обратил внимание на начинавшую наливаться грудь дочери?
Все эти впечатления были неясны, словно мысли его окутал утренний туман, словно перед его глазами стояло марево, колышащееся между небом и землей, почти ощутимое, мерцающее и жаркое.
В голове и теле Кальмара еще отдавалась вибрация пароходика, привезшего их из Лидо и то плавно покачивавшегося на длинных ровных волнах, то вдруг вздрагивавшего при приближении встречного судна.
Перед мысленным взором Кальмара вдруг возникла Венеция – ее купола и храмы, дворцы, собор Святого Марка, Большой канал, гондолы и воскресный колокольный звон во всех церквах и часовнях в это раннее, но уже знойное утро.
– Купи мне мороженого, папа!
– В восемь часов утра?!
– А мне? – попросил мальчуган. Его звали Луи, ему недавно исполнилось шесть лет, но так как в раннем детстве он называл соску «биб»[1], за ним сохранилось это прозвище.
Костюм Биба состоял лишь из плавок и клетчатой рубашки навыпуск. На детях были соломенные гондольерские шляпы с плоским дном и широкими полями, украшенные красной лентой у сестры и голубой у брата.
Сказать по правде, Кальмар не любил менять обстановку и поэтому все эти две недели чувствовал себя выбитым из колеи. Но жена захотела провести отпуск в Венеции, а дети, разумеется, горячо поддержали ее.
Кальмар ненавидел также отъезды и проводы. Он стоял перед открытым окном в неубранном купе, потому что это был один-единственный вагон, который шел издалека, из Триеста или откуда-то еще и больше отличался от других вагонов своим чужеземным обликом, цветом и особым запахом.
Какой-то человек, сидевший почти вплотную к Кальмару, внимательно разглядывал его. Видимо, он ехал издалека и уже сидел в купе, когда вагон прицепили к поезду в Венеции.
Вообще говоря, Кальмар не задумывался на этот счет. Он нетерпеливо поглядывал по сторонам, и у него в памяти невольно запечатлелись залитая солнечным светом платформа, газетный киоск в ее левом углу, люди, стоявшие у вагонов, – они также, как его жена и дети, ожидали отправления поезда и не сводили глаз с друзей и родных.
