© Валерий Введенский, 2024
В сочельник сыскное опустело раньше обычного: доложив скороговоркой Крутилину о ходе порученных дел, классные чины, надзиратели и агенты поспешили домой, чтобы успеть вздремнуть перед Всенощной. В отделении оставался лишь Иван Дмитриевич, хотя и ему следовало бы поспешить. Ведь сегодняшний день был для них с Ангелиной особенным – ровно год назад он решил разойтись с Прасковьей Матвеевной.
– Слава Богу, – пробурчала опостылевшая супруга, когда сообщил ей об этом, – наконец-то. А то я чуть грех на душу не взяла. Уже и кислоту купила.
– Кислоту? – опешил Крутилин. – Какую кислоту?
– Серную. Чтобы Геле твоей в морду плеснуть. Всю жизнь она мне испортила.
– То не она. Я во всём виноват.
– Тебе тоже бы плеснула, да только Никитушка не простит. Любит он тебя, окаянного.
– Откуда ты вообще про Гелю знаешь? – спросил Иван Дмитриевич, искренне считавший, что очень ловко скрывает свою связь на стороне.
– Думаешь, один ты на свете сыщик? То духами от тебя разит, то пудра на сюртуке… А проследить, куда со службы заместо дома заворачиваешь, считаешь, сложно? Ну, да ладно, дело прошлое. Раз бросить решил, слушай условия…
– Какие условия? Разъедемся и с концами. Естественно, буду помогать…
– Конечно, будешь! Зимой квартиру оплачивать, летом – дачу. И тысячу рубликов в год на одёжу и прожитьё…
– Прасковья, это слишком…
– Я тебя не прогоняю. Не нравятся условия – оставайся. Но запомни, ещё раз к Гельке сбегаешь – оболью её кислотой.
– Семьсот.
– Тыща, Иван, и ни копейкой меньше.
– Тогда с дачей и квартирой. Где я столько денег наберу? У меня вместе со столовыми всего две тысячи двести в год.
– Неправда. Тебе ещё шестьсот на разъезды положены.
– Так я на них и разъезжаю.
– А ты пешком ходи. Говорят, для здоровья полезно.
– Ладно! Согласен на тыщу.
– Погоди, не дослушал, я ещё не все условия огласила.
– Не все? Тебе тыщи мало?
– Приданое верни.
– Наволочки с перинами тут, в этой квартире. Неужели думаешь, к Геле их заберу?
– С тебя станется. Но я не про наволочки. Покойный батюшка десять тысяч за меня дал.
– Прасковья, послушай, ты же совершенно не умеешь обращаться с деньгами. Клянусь, всё до копейки отдам Никитушке, когда вырастет.
– Клялась ворона дерьма не клевать… Ты, кажется, обратил их в билеты государственного займа?
– Так и есть.
– Вот и отлично. Купоны стричь не хуже тебя умею.
– Тогда скости ежегодное содержание. Ну как я без купонов тысячу в год наскребу?
– Думаешь, про твои безгрешные доходы не знаю? Я и про грешные осведомлена…
– Хорошо, завтра привезу облигации.
– На развод сам подашь?
– На какой развод? Совсем с ума сошла? Мы просто разъедемся. Так все поступают. Выпишу тебе отдельный вид…
– Ну уж нет! Сам знаешь, о монашестве мечтаю. И как только Никитушку поставлю на ноги, приму постриг. Но ежели замужней останусь, в монастырь не возьмут. Так что, Иван, развод и никак иначе.
– Ты хоть понимаешь, чего требуешь?
– Отлично понимаю. Чтобы ты на духовном суде признался в прелюбодеянии. А Гелька твоя, чтоб подтвердила. А то, говорят, собственного признания недостаточно.
– Меня со службы попрут…
– Ты ведь хвастался, что незаменим…
Пришлось докладывать Треплову. Обер-полицмейстер слушал ласково, а потом встал, обнял и расплакался:
– Кто из нас не мечтает об избавлении от этих чертовых уз? Но решились пока лишь вы. Искренне завидую! Ей Богу, завидую.
– А Государь как отнесется?
Треплов перешел на шепот:
– Его Величество даже в худшей ситуации, чем мы с вами. При его положении ни развестись, ни разъехаться. А барышня-то его на сносях. Только тсс! Государственная тайна!
Про многолетний роман императора с юной княгиней Долгорукой судачили давно, но вот про её беременность Крутилин ещё не слыхал.
