Возмущение клокотало в груди. Непривычные к ходьбе ноги норовили обогнать пролетавшие по набережной кареты и экипажи. И лишь прохожие, изредка попадавшиеся навстречу, вынуждали Арсения Кирилловича несколько сбавлять шаг. Каждого князь Дашкин пытался еще издали рассмотреть, вычислить: он или нет?
Кутаясь в шинельку на рыбьем меху, чиновник испуганно шарахнулся в переулок. «Жаль, – расстроился князь. – Такого бы огрел пару раз тростью, сам бы письмо отдал! В зубах бы приволок! Как собачонка палку!»
Дашкин покосился на темно-коричневую шавку, весело игравшую с мальчишками на тротуаре. Дети пытались обмануть собачку: замахивались, а сами не бросали палку, прятали за спиной. Не тут-то было. Дворняга внимательно следила за всеми уловками, и покуда игрушку действительно не бросят, с места не двигалась. Только крутила хвостом-бубликом и отрывисто гавкала. Мол, кидай скорей! Дашкин покачал головой. «Не заигрались бы! Не пропустили бы мерзавца!»
Дворовых мальчишек, что посмышленей, он привел сюда сам. План был прост. Если господин хороший после увещеваний письмо не отдаст – отобрать силой! Арсений Кириллович еще крепок, опять же трость со свинцовым набалдашником в руке! Боялся лишь, что негодяй сумеет сбежать. Тут-то мальчишки и пригодятся!
Гвардейского штабс-капитана Дашкин сразу отмел. Chantage[1], как это называют французы, – промысел людей низких. Записку писал какой-нибудь гувернер или студент, а может, мелкий чиновник. Нынче среди канцелярских и купеческие сынки завелись, и поповские. Вот ведь гримаса судьбы! Попавшее к шантажисту письмо как раз про то, как этой самой черни жизнь облегчить! Про долгожданную свободу крестьянам, равные права сословий, конституцию!
Нет, боже упаси, никакой Дашкин не якобинец! И в тайных обществах сроду не состоял. А вот либеральным идеям был привержен смолоду и никогда сие не скрывал! Покойный Александр Первый не раз говорил: «Дашкин – умнейший человек! А что либерал, так и я им в юности был!»
Нынешний монарх столь теплых чувств к князю не питал. Наоборот, относился с подозрением. Во время следствия над заговорщиками вызывал на допрос. Но князь перед законом был чист. Да-с! Про тайные общества и предстоящий бунт знал, а кто про то не ведал? Своих замыслов заговорщики не скрывали. А не примкнул, потому что считал: реформы только законному самодержцу по плечу! Неучам-офицерикам, фрондирующим за завтраком оттого, что попойки наскучили, сие не по силам. Александр Благословенный реформы планировал, вот только провести не успел: все царствование воевал. А обещал и конституцию, подобную Польской, и крестьян от рабства избавить. А там и до парламента, затаенной мечты Арсения Кирилловича, рукой подать. Нет сильней Британской империи! Почему бы ее за образец не взять?
Николай Первый выслушал Дашкина сухо, мыслей брата не разделял. Правда, и обвинений не предъявил. Велел лишь написать письмо приятелю и единомышленнику, Николаю Веремееву, чтобы тот вернулся в Россию.
В отличие от Дашкина, Веремеев поначалу примкнул к заговорщикам. Однако убедившись, что Пестель отчизне термидор готовит, от заговора отошел и в восстании не участвовал. Но новый самодержец упорно считал Николая Ивановича одним из зачинщиков.
Дашкин письмо написать пообещал, но слова не сдержал. Догадывался, что ждет друга…
Где же чертов шантажист? Князь уже почти бежал по опустевшей в сумерках Фонтанке. Грозивший наводнением ветер повернул вспять речную воду, но князя, казалось, не могла остановить даже разбушевавшаяся стихия.
Неужели не придет? «Конечно, не придет! – обрадовался Арсений Кириллович. Устыдился! Шутка ли? Шантажировать камергера и сенатора!»
